Остромов, или Ученик чародея

— Вы хотите условий, — сказала она утвердительно.

— Я ни к чему вас не принуждаю.

— Что же, это интересно.

— Но помните, — сказал он, возвращаясь к многозначительной мрачности, — что слова, сказанные в Страстную неделю, имеют свойство сбываться, и сбываться в точности. Вспомните Тиберия — скорее яйцо покраснеет…

— Я помню, — сказала она, решив загадать такое, что не может сбыться ни при какой погоде. — Мое первое условие… эээ… ммм…

Она быстро припомнила формулы из самых таинственных сказок детства.

— Условий, как вы знаете, всегда три.

Он смиренно кивнул. В темноте она толком не видела его лица, но ей показалось, что он улыбается.

— Что же. Первое мое условие — пусть воскреснет мертвый, чтобы спасти живого.

Это было заклятие из сказки про замок Уэстлейк — там юный наследник прятался в склепе предка. Надя до сих пор любила читать уютную готику.

— Раз, — торжественно произнес Остромов важным медным голосом, словно часы на башне пробили час — только башни поблизости не было.

— Второе… — Она опять задумалась. — Второе — пусть взлетит бескрылый и утешится одинокий.

Это было пророчество колдуньи из сказки о мореходе — его, как Синдбада, похитила хищная птица, у нее в гнезде он повстречал другого странника, спас бедолагу, и проклятие было снято.

— Это два условия, — покачал головой Остромов.

— Но они связаны! — горячо возразила Надя.

— Будь по-вашему, — кивнул он.

— А третье… третье… Что же. Если я в самом деле стану вашей — пусть мой любимый брат не узнает меня.

Это было из Мастертона, из шотландской баллады — «Let me forget my home, my friends and bride, lo! let my brother turn his face aside»; там юноша клялся, что никогда не покинет матери, а если покинет, пусть его забудут все, и пусть отвернутся друзья и не узнает невеста; разумеется, убежал с моряками, забыл, отвернулись, раскаялся, поздно, — только обнищавшая старуха в трактире поплакала над его судьбой; это мать и была, конечно. Мастертоновского, надрывно-печального здесь было то, что он-то ее не узнал, так и ушел, счастливый и всеми прощенный, бросив ей горсть монет на прощанье. Надя в детстве ужасно плакала над этой балладой со всеми ее несообразностями. Это условие казалось не вполне честным, зато уж непрошибаемым: у нее не было никакого брата.

— Брат! — серьезно повторил Остромов. — Родной или двоюродный?

— Не скажу, — она с трудом поборола искушение высунуть язык. Двоюродных тоже не было.

— Это я узнаю и сам, — проговорил он все тем же торжественным голосом. — Вы еще не знаете его, и нескоро узнаете. Что же — пусть! Пусть брат не узнает вас. Условие названо, договор скреплен.

— Да и я почти пришла, — сказала она весело, пробуя свести все на шутку.

— Названо и скреплено, — повторил он.

— Да, да, конечно. А правда, какой холодный человек Михаил Алексеевич?

— Отчего вам так кажется?

— Очень, очень холодный человек, — произнесла Надя задумчиво. — Я люблю его стихи, мне нравится у него бывать, но, кажется, случись со мной что — он не заметит. И я никогда не рассказала бы ему ничего о себе.

— Расскажите мне, — предложил он.

— В другой раз. Мы пришли.

— Когда будет этот другой раз?

— Я не знаю, — сказала она виновато. — Вы теперь знаете адрес. Напишите мне, когда будет кружок, и я приду.

— Слово? — спросил он без улыбки.

— Названо и скреплено.

И устраиваясь в постели, она радостно подумала, что в другой раз непременно расскажет ему больше. Он был странный, но она ему понравилась, этого не скроешь, и с ним было просто, как с близким. А Михаил Алексеевич хороший, но все-таки очень, очень холодный человек.

Глава четвертая

1

Южанину на севере трудно. Он не понимает, отчего никто никому не рад.

Южные люди встречаются, как родня. Даже и полузнакомые, они раскланиваются. Юг словно в заговоре, все возросли под солнцем, щедро изливающимся на каждого; всего хватает на всех. Северянин встречному не рад: еще один претендент на жизненное пространство. Уходи, самому не хватает. Даня знал, что Питер суров, но не знал, что Питер жаден, мелочен, скареден, щелочен.

Сидеть на шее у дяди нельзя было. Разумеется, Алексей Алексеич не назвал бы это сиденьем на шее, и больше того — оскорбился бы. Но до экзаменов оставались два месяца, и нужно было устроиться хоть временно. Даня спрашивал себя: что наименее постыдно? Тайная мысль его была о газете.