Остромов, или Ученик чародея

— Да-да, — говорила она, — я помню, все это было. Была Анна Рудольфовна и все это… Ты знаешь, что она приезжала однажды даже в Судак? Она предлагала Вячеславу три пути — розенкрейцерский, египетский и христианский… он выбрал розенкрейцерский, но потом сделал оплошность, и она исчезла.

Даня смутно помнил, кто такая Анна Рудольфовна, и не желал выслушивать аналогии между антропософией и учением Остромова.

— Женя, это все другое! Он совсем иной!

— Подожди, но чем же иной? Ведь все это было, и розенкрейцеры, и алхимия. Вячеслав чуть с ума не сошел, потом женился на падчерице, и все прошло…

— Но при чем здесь Вячеслав с падчерицей! — воскликнул Даня, потеряв терпение. — Прости, Женечка, — тут же спохватился он, испугавшись, что сейчас уподобится мерзкой Вере. — Прости. Я не хочу кричать и не хочу говорить про это вообще. Но пойми, что это совсем другое. Прежде всего потому, что другой человек он сам. Нет двух одинаковых учений, потому что нет одинаковых учителей.

— Но и усовершенствовавшись, — закивала Женя, — будет всякий как учитель его. Это очень, очень хорошо, что ты его любишь. Но просто — Даня, я очень бы не хотела, чтобы ты творил кумира…

Женя, можно ли все время цитировать одну книгу, хотя бы и эту! — хотел воскликнуть он, но сдержался. Время было такое, что всякому нужна опора, хоть какая — хоть дети, хоть родители, хоть книга. Без нее человек делался киселем. Не отнимать же. Да и если голод двадцать первого года не отнял у Жени эту опору, когда — он запрещал себе это помнить — непохороненные трупы валялись по окраинам по три дня… А Женя — они все съехались тогда, вместе было легче, — растягивая на два часа единственный кусочек хлеба (второй отдавала Верке, отдала бы и этот, но без нее Верка бы погибла) с горящими глазами, с трясущейся от слабости головой повторяла: вот как оно подошло… кто бы думал, что Христос откроется с этой стороны?! Ей казалось, что в голодном бреду открывается Христос. Откровения во время изнурительных постов были, наверное, той же природы.

— Дело не в кумире, — трудно подыскивая слова, говорил Даня. С тетками было чудовищно трудно — именно потому, что они были свои и помнили его ребенком; с Марьей, кажется, даже легче, потому что она хоть не претендовала что-то знать. Женя была ближе и потому гораздо, гораздо дальше — как тот, кто остановился на полпути, странным образом дальше от цели, чем тот, кто вообще не стронулся с места. Это, вероятно, потому, что конец в начале, финиш в старте, и тот, кто не дошел, — одинаково далек от начала и от конца.

— Говори, говори, я слушаю.

— Дело в том, — нашел он наконец формулу, — что теперь другое время, что одно — предчувствовать, и совсем другое — среди этого предчувствованного жить… Что-то было вам предсказано, и вам являлось, и вы строили себе догадки — этих догадок было очень много, потому что догадок вообще всегда много, а истина одна. (Ему вспомнилась вдруг безбожная графомания Дробинина — оказывается, и в ней было зерно, даже в дурака ударяет молния: пристань, пристань, небо хоть и мглисто, а река видна до дна. Пристань, я устал от истин, истин много, истина — одна). Тогда все было как штриховой рисунок, а сейчас голая линия. И нам, которые живут среди этой голизны, — не нужна приблизительность. Мы не можем себе позволить перебирать способы, как Вячеслав, — сегодня я мистик, завтра, я не знаю, розенкрейцер, послезавтра египтянин… Сейчас нужен человек, который укажет четкий путь. И на этом пути надо обрести силу, потому что без нее сегодня немыслимо. И этот человек должен быть веселый и твердый, потому что все другое недостаточно…

— Ах, но и это было, — сказала она с недоумением. — Был Ницше, и все это веселье…

— Женя! — возопил Даня, хватаясь за голову. — Женечка, почему тебе на все надо навесить ярлыки! Вот ты скажешь — Ницше, и все понятно, скажешь — тамплиеры, и вопрос закрыт. Ярлыки ни на что уже не отвечают, то время кончилось, — он сам не замечал, как цитирует Мартынова, — то время отрубилось, как хвост! Его отбросила ящерица и побежала дальше. Теперь ничего этого нет, и каждое слово звучит по-другому. Посмотри! — Он указал на молочно-синее море, над которым еле розовела последняя закатная полоска. — Вот ты подойдешь к нему и скажешь: прощай, свободная стихия. Утром, когда все дрожит и пылает, ты это скажешь по-одному, а сейчас по-другому, а бывает оно такое, что ты это скажешь даже радостно. Что я тебе объясняю?! В общем, сейчас оно такое. Иногда его никакими красками не изобразишь, а сейчас можно было бы изобразить одной линией, или двумя красками. Это все такая пошлость, Женя! Хочешь, я тебе поясню иначе? Я все думаю, какая разница между нашим временем и тем, когда ты жила в Петербурге. Это не про разницу между нами и вами — я никогда не буду от тебя сильно отличаться, кровь есть кровь, — но про разницу Петербурга с Ленинградом, если хочешь.

Он помолчал. Ему трудно было это сказать.