Остромов, или Ученик чародея

Ты можешь даже и не знать,
Что я с тобой, что я везде,
Что я могу к тебе летать,
Где бы ты ни был на земле,
Что воздух — я, свет — это я,
Я — птичка, дерево, трава,
Я — всё, что есть вокруг тебя,
Все знаки — то мои слова.

— Его там хуже наказали, — выдохнул Мартынов. — Он стал там женщиной и испытал все муки, которым подвергал их здесь.

— Не шутите! — потребовал Остромов.

— В который раз беспомощно пьянею, — тараторила Мосолова, — в родные глядя серые глаза… Хотела бы любить тебя сильнее, да только жаль — сильней уже нельзя. Никак я не могу к тебе привыкнуть, значителен в тебе любой пустяк. «Не уходи!» — тебе хочу я крикнуть, когда ты отступаешь лишь на шаг… Пускай нас тешит и морочит случай, но волны — не помеха кораблю. Храни меня, люби, жалей и мучай, — я с каждым днем сильней тебя люблю! Все, я улетаю, меня ждут дела. У нас в пятом эоне собрание.

Эк ее растопырило, подумал Остромов. Неужели ей непременно надо было публично вякнуть все это?

— А теперь, — раздался с дивана иронический басок Барченки, — попросим Льва Толстого!

— Лев Толстой на собрании, — тонким голосом предостерег Альтергейм. — Неужели вы думаете, что если Пушкина позвали, Толстого не позовут?

— Пушкин умер христианином, а Толстой отлучен, — заметила Пестерева.

— Это не имеет значения в тонких мирах, — холодно заметил Остромов.

— Очень имеет, — настаивала Пестерева. — Ну, вызовите! Он точно стихи читать не будет.

— Господа, надо ли? — попытался отговорить их Остромов. Меньше всего ему хотелось новых признаний, а способа нейтрализовать сумасшедшую бабу, обрушившуюся на него со своей любовью, он не видел. Мосолова расслабленно откинулась на спинку кресла и, казалось, дремала. На острой, хорьковой ее морде читалось блаженство и торжество.

— Толстого, Толстого! — требовала Ирина и хлопала в ладоши. Господи, подумал Остромов, тебе-то что за радость? С кем ты думаешь конкурировать!

— Отлично, — сказал он и хлопнул в ладоши. — Ester, mester, abitus, legens! Явись, великий дух, и дай нам знать, что ты с нами!

— Я с вами, с вами! — радостно сообщил после небольшой паузы Лев Толстой.

— Отлучены ли вы от церкви? — влезла первой Пестерева.

— Для много возлюбившей души это не имеет значения, — с вызовом ответил отлученный.

— Что ждет Россию? — скрипнув диваном, спросил Варченко.

— Голгофа, — ответил Толстой после некоторого раздумья. — Но много возлюбившие спасутся.

— Конкретнее, — потребовал Варченко. — Скажите, пожалуйста, ожидает ли Европу новая война?

— И мир, — добавил Альтер чуть слышно.

— Война, — сказал Толстой после более долгого раздумья, — есть противное разуму дело.

— Это я понимаю, — досадливо повторил Варченко. — Так будет или нет?

Толстой думал еще дольше и наконец сказал:

— Весьма вероятно. Но вас это не коснется.

Почему? — обиделся Варченко.

— Нескоро, — пояснил Толстой.

— Скажите тогда, что ждет меня, — предложил Остромов. Ему любопытно было посмотреть, как она вывернется.

— Вас ждет… — смешался Толстой. Мосолова широко открыла глаза и уставилась на Остромова, словно впервые видела.

— Меня зовут Борис Васильевич, — напомнил он.

— Вас жду я, — сказал Толстой. — Вас ждет моя любовь, все счастье, которое может дать она, вся радость неземного слияния. Я люблю вас, о, как люблю. Вы истинный избранник моей души, вы тот, в ком сошлось все. И если вы не испугаетесь, вместе мы совершим то, что никому еще не удавалось…

— Ну, полно, — решительно сказал Остромов. — Евгения Николаевна, вы избрали не лучший момент.

Он резко дернул за шнурок и зажег свет. Мосолова зажмурилась, закрыла лицо руками, вскочила и выбежала.

— Что же, — сказал Остромов устало и утер лоб. — Иногда в состоянии транса медиум и в самом деле не владеет собою и начинает признаваться в том, что хотел бы скрыть… Вина моя: я не проверил совместимости членов кружка, не установил правильной цепочки, рассадил вас в произвольном порядке, и вот результат — один медиум сбился с дороги и угодил в темные пространства, где его преследовали бредовые видения, а другой утратил контроль над собою и излил на нас содержимое своей душевной жизни, прямо скажем, довольно бедной. Из этого вы видите, как важна в медиумизме каждая мелочь, а теперь, господа, давайте пить чай.

За чаем положение отчасти выправилось. Жуковская сидела около Юргевич, приводя ее в чувство. Пестерева рассказывала, как Штайнер однажды в Дорнахе месмеризировал Асю, и она точно так же признавалась ему в любви, хотя он намерен был расспросить Гете о тайне соотношения красок. Ася после этого надолго была отлучена от собраний и с досады бросила Бугаева, которому стало мерещиться, что его преследуют китайцы.

— Я никогда не считал Бориса Николаевича серьезным оккультистом, — сдержанно заметил Остромов.

— Он и писатель скучный, — заметил Альтер.