Остромов, или Ученик чародея

— Полярный исследователь, полярный исследователь, — сказал он. — Вот это я бы советовал, Александр Валерьевич. Они непременно будут исследовать полюс и вообще всякие крайности. Вот тут вы нашли бы себя, если, конечно, не хотите уничтожиться. Мне кажется, что иные ваши черты… Впрочем, желаю здравствовать.

На секунду гостя обдало холодом завьюженных пространств, он увидел бесконечную равнину и черные остатки палатки на ней, — в этом что-то было, идея не хуже руриговской экспедиции в Тибет… но видение тут же пропало, и в полумраке он увидел старика в кресле, всего только старика, чье время давно закончилось.

— Bonum et longaevitas[15], — сказал он, желая напомнить добрые старые времена. Морбус, не шевелясь, смотрел в занавешенное окно.

— Что же, — задумчиво сказал гость, выйдя на Конюшенную, ныне Желябова. — Теперь посмотрим, что такое этот ваш мелкий бес.

2

Александр Валерьевич Варченко был человек серьезный. Если бы Александр Валерьевич носил воду решетом, — а ничем другим он, в сущности, не занимался, — все вокруг думали бы, что так и надо. Особенно Александра Валерьевича любили большевики, которые и вовсе ничего не умели, но делали вид, что превзошли все и вся. Александр Валерьевич был огромен и грозен, и большевики верили, что это от ума.

Александр Валерьевич был таким не всегда. Он был сначала вятским мальчиком, сыном лавочника, но уже и тогда хмурился и супился, а на материнскую грудь смотрел так, словно настоящее дело делал тут он, который сосал, а грудь была так себе, сбоку припека. Так же смотрел он на товарищей по играм, которыми командовал, и на гимназических учителей, которым дерзил. Он много читал тогда Густава Эмара и Буссенара и видел себя вожаком, мечтал странствовать, влекла его пустыня, но перевернулась его жизнь, когда он в четвертом классе прочел Сент-Анри.

Сент-Анри, впоследствии более известный как маркиз д’Альдейбра, хотя никаким маркизом не был отроду, прославился томами о древней мудрости. Теперь уж мудрости никакой не осталось, а чем глубже в древность, тем мудрей. Додумался он даже до того, что истинные люди существовали до Адама, и память о них сохранена нам в образе Лилит; Адам был человек послушный, специально созданный, как выводят домашнюю собачку, — прежние же были перед ним волки, и сам Бог трепетал их, ибо создал слишком мудрыми, невозбранно свободными; Сент-Анри темно намекал, что, может, вовсе и не Бог лепил ту первую глину, а сам Бог наш был создан для роли служебной, вроде смотрителя райского сада, — но восстал против истинного демиурга и оттеснил великого древнего мудреца на вторые роли, а сам насадил садик и в нем какую-то мораль. Никакой нет морали, кричал маркиз несуществующего Альдейбра. Мораль выдумали евреи — истинные дети нашего нынешнего Бога; их-то он поощряет за слабость и хитрость, они его подлинные любимцы, тогда как настоящее, низринутое, томящееся в каменном заточении божество любит ариев, уцелевших первожителей мира, и если арии его освободят, настанет их истинное царство.

У Сент-Анри выходило, что бунт против демиурга совпадал с погружением Атлантиды, которая и была его резиденцией; вместе с нею затонули все тайнознания, которые нынешний бог посчитал правильным скрыть от людей, дабы не слишком его беспокоили. По сравнению с плодами, росшими там, яблоко познания было так себе финик. Немногие арии спаслись по окраинам ойкумены, Демиурга же нашего, создавшего весь этот аморальный и величественный мир в многообразии гор, водопадов, полярных льдов и прочих декораций своего величия, предатель-садовник заточил в неприступнейших скалах Тибета, откуда извлекут его тринадцать сильнейших. Тринадцать было заветным числом прежнего мира — тринадцать членов Мирового совета, тринадцать зубов, тринадцать пальцев, — и потому садовник проклял его. Время, однако, близко: на солнечных часах садовника уже лежит тень, протянувшаяся из будущего. Садовник наврал, что придет антихрист, ибо предчувствовал возвращение истинного демиурга; он-то и освободит людей, вручив им ключи от тайн, положенных им от рождения. Тогда рухнет еврейская вера с ее бледным идолом, проповедующим аскезу, а сильные, загнанные ныне в положение еврейских прислужников, получат свои права. Свет явится с буддийского Востока, но особая роль уготована будет черной Африке. Черная Африка станет исторической тюрьмой христианства, где оно и будет заперто на веки вечные вместе со всеми, кто не захочет отречься от него.