Особые обстоятельства (Рассказы и повести)

Рухнуло все, что поддерживало Виталия Денисыча, помогало ему как-то не слишком часто и остро вспоминать свой колхоз, прежний, которому он служил по доброй совести много лет. Он старался ничего не сравнивать, ничего не сопоставлять и только как специалист видел разницу транспортно-географического положения «Красного знамени» и колхоза, который Корсаков все еще невольно называл своим. Хозяйство Однодворова располагалось в центральной зоне области, почти в пригороде, с колес продавало областному центру овощи, молоко, мясо, яйца, могло быть в производстве гибким и дальновидным, скорее обращать копейку в рубль. Там же, где Корсаков служил прежде, почти в степной зоне, сеяли главным образом хлеб, была основательная глубинка, весенняя и осенняя распутица, никудышные дороги разбивали технику, отравляли жизнь. При всей своей душевной неустроенности Корсаков чувствовал, что ему в «Красном знамени» будет интересно, он обогатится здесь новым опытом, он будет учиться, ибо учиться никогда, разумеется, не поздно…

И вот он лежит на своей кровати, скрестив руки под затылком, и так ему тяжко, так противно, будто в грязи вымарался.

Вспоминается долгая, долгая дорога. Не в натуре Виталия Денисыча было малодушно желать, чтобы она не кончалась, чтобы как можно дальше оттянуть неизбежное. Наоборот, именно то, что нельзя незамедлительно действовать, изнуряло его. Только в семье, в отношениях с Капитолиной столько лет он ни на что не решался, уходил от столкновений, надеялся на авось да небось. А уходил он в работу, и «домашнее» как бы отсекалось, мельчало за ее пределами. Случались ли у него столкновения, серьезные неприятности по работе? Если что-нибудь по-настоящему делаешь, они неизбежны, они вырастают из той же почвы… Виталий Денисыч научился не приносить их домой, потому что Капитолина, не вникая в обстоятельства, непременно начинала советовать, как бы он должен был поступить, и считала Корсакова, если он взвешивал «за» и «против», бесхребетным и бесхарактерным. Иногда она говорила коротко: «Я так и знала». И теперь бы она сказала так, это уж ясно, как дважды два.

Но как далеко все это, словно не Корсаков там жил, а некто другой, просто очень близко знакомый. Даже первая встреча с Татьяной у речки, даже поездка в город, ресторан, шампиньоны, а потом серьезное совещание — все, кажется, было с другим. Лишь недавнее он не мог приписать другому.

Кажется, в конце дороги его укачало, очнулся, когда приближались фермы. За кирпичной оградою, вокруг корпусов, по расчищенной бульдозером моционной дорожке, прогуливалось стадо, неправдоподобно пестрое и яркое на белизне. Некоторые коровы дурашливо совались в сугробы, задирали ноздрястые морды, отфыркивались ошметками снега.

У самого въезда, придерживая у ворота незастегнутое пальто, ждала Татьяна, напряженно всматривалась в колонну грузовиков. Мишка резко затормозил, нажал ручку дверцы, выпрыгнул и остановился выжидательно. У Виталия Денисыча шибко запрыгало сердце, он тоже открыл свою дверцу. Но ведь хватило ума и выдержки задержаться — Татьяна на глазах у всех обнимала Мишку, целовала его колючие щеки…

Так это все у него было в памяти и на другой день, когда он утром пошел с докладом к Однодворову. Председатель стоял спиною к двери, опустив плечи, волосы его, освещенные сзади электричеством, отливали бронзой. Он резко обернулся, одутловатое лицо его исказилось, очки двинулись по переносице вверх.

— Ну, докладывай.

— Вы же все знаете, — угадал Корсаков, и это было ему безразлично.

— Зато ты не все знаешь… На то, что ты сунул кому-то в лапу, я могу и не обратить внимания. За недогруз соломы вычту с тебя. Но как ты мог избить гражданина Лепескина? Нам звонили по телефону, скоро придет официальная бумага и справка медэкспертизы.

Корсаков не был готов к такому. Он вдруг почувствовал страшную усталость, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и в кабинете будто выключили свет.

— Жалко, что на самом деле не избил…

— Не избил, говоришь? Не в этом дело. Не уверен — не обгоняй. Вот в чем суть.

Корсаков сел за маленький столик, придвинул вплотную к председательскому, утвердил локти, несколько раз втянул ноздрями воздух, окончательно взял себя в руки и, проглотив обиду, хотя Лучников говорил, что это вредно, сказал:

— Я хотел как лучше…

— Так и думал — оправдываться начнешь, — раздраженно перебил Однодворов. — На партбюро оправдываться будешь. И не найдешь ты их, оправданий, их не может быть.

Он сидел уже на своем месте, машинально выдвигал и задвигал ящик стола, и от этого у Корсакова заныло в середине груди. Значит, не успели приехать, Лучников доложил о взятке. Зачем? Ведь деньги отдал Корсаков свои собственные, и кому какое дело, куда он их потратил. Напрасно Лучникову доверился. И нет здесь больше ни одной близкой души, и никто даже доброго слова не скажет за то, что ты по пояс барахтался в снегу, мерз до костей. А Лепескин, чего добивается Лепескин, явно передергивая? Лучшая защита — нападение?