Особые обстоятельства (Рассказы и повести)

Корсаков не мог больше все носить в себе. Пожалуй, Иван Тимофеич самый среди колхозников близкий человек, самый надежный, хоть посоветует, как дальше Корсакову себя поставить. Виталий Денисыч не готовился к открытому разговору с Лучниковым, и вдруг получилось точно само собой — отозвал в сторонку, к костру, испепеляющему последние полешки, и сбивчиво, тяжело рассказал и о взятке, и об украденной кем-то соломе. Иван Тимофеич пальцами выбросил с закраины костра уголек, не давая ему погаснуть в снегу, подхватил за черный маркий кончик, прикурил папиросу.

— То я и кумекал: чего тебе так просто солому-то отдали. Мол, по старой дружбе. А оно во-он как! И деньгу-то какую заломил.

— Да дело не в деньгах, — поморщился Корсаков. — В совести дело! Как бы ты на моем месте — от сделки этой отказался?

— Я бы не смог, пожалуй что… Поклониться бы внутри не смог, намекнуть, что ручку позолочу. Неспроста говорят: с переднего крыльца отказ, а с заднего — милости просим! Сухая ложка рот дерет…

— Я не для себя, — настаивал Корсаков, словно ища в этом спасение, хотя сам знал, что часто люди, делающие то, чего они стыдятся, ссылаются на выполнение своих обязанностей. — И обстоятельства вынудили…

— Это хорошо, Денисыч, что старался ты. Сперва мы, конечно, к тебе приценивались, сравнивали с прежним начальником участка. Тутышкин был человеком хворым, многое на себя не брал. От дела не бегал и дело шибко не делал… А ты вон на ходу подметки рвешь… Очень важно — для чего… Ну, а насчет лихоимства — уж так получилось, не вернешь. Хвалить тебя не за что, а ежели с деньгами туго — скажи.

И все же ничуть не легче стало Корсакову от исповеди: Лучников не понял его. И не смог бы понять, потому что Корсаков вел давнишний спор с Вихониным и, оказывается, сам помаленьку малодушно сдавал свои позиции.

— Давай-ка поедем к этому Лепескину, порасспрашиваем, куда солома девалась, — предложил Лучников и, не дожидаясь согласия Корсакова, замахал рукою, призывая за баранку Чибисова.

Виталий Денисыч даже внимания не обратил, что не Арканя, а Чибисов сел с ним рядом в кабину, что на щеках у Чибисова запущенная щетина, глаза беспокойные, шалые какие-то. Солнышко, до медного блеска начищенное ветром, расцвечивало поле радужными переливами. «В феврале у нас в оконце засверкало ярче солнце», — привязалось к Виталию Денисычу детское стихотвореньице…

Лучников предположил: будет вернее, если сперва Корсаков начнет разговор с Лепескиным один на один, и остался у кабины, вызвав покурить Мишку Чибисова.

— Домой скоро, — с жадностью дымя, заговорил Мишка. — А там, может, в город подамся. Такие, как я, везде нужны.

— Чего так? Печенкин соблазнил? — Лучникову было не до Мишкиной похвальбы.

— После скажу, — ответил Мишка и тоже стал прислушиваться к голосам, отчетливо доносящимся из открытой форточки.

Форточка была распахнута в кабинете Лепескина. Когда Виталий Денисыч вошел, Лепескин сидел за столом в каракулевой шапке пирожком, в пальто, наброшенном на плечи. С интересом посмотрел на решительное лицо Корсакова:

— Ну как, все закончили?

На столе перед Лепескиным стеклом притиснута была фотография юноши и девушки, весьма чем-то смахивающими на Лепескина. Корсаков уловил только общее сходство и перевел взгляд на широкую переносицу своего недруга.

— Мои дети, — со вздохом пояснил Лепескин, тоже глянув на фотографию, добавил: — Сын и дочка, — будто самому Корсакову этого было не понять. — Вот и живу для них, все для них…

— И взятки берете для них? И солому украли для них? — Сперва Корсаков говорил под тон Лепескина, однако распалился и закричал: — Под суд тебя надо!

— Во-первых, не тыкайте, товарищ Корсаков, — вежливенько поправил Лепескин, не меняя положения за столом. — Во-вторых, и тех, кто берет, и тех, кто дает ее, судят одинаково. И в-третьих, никаких денег вы мне не давали — свидетелей нет. За доброту мою, за то, что я пошел вам навстречу, учитывая ваше бедственное положение, вы обвиняете меня еще и в воровстве собственной соломы. Нет, чтобы спасибо сказать, простое спасибо, то великое слово, о котором нынче забыли.

Корсаков запыхтел, лицо его сделалось фиолетовым. Как тогда, на обеде у тещи, он не сознавал себя: сгреб Лепескина, выволок из-за стола, на весу вынес в коридор, ногой отшвырнул дверь на улицу и кинул Лепескина в сугроб.

— Что ты наделал? Почему так орал? — растерянно топтался Лучников.

Мишка втянул голову в воротник и хохотал.

XV