Особые обстоятельства (Рассказы и повести)

В избе Хульши вечно было мусорно. Повсюду — из пазов между бревнами, с матицы, с печи, даже из-за порыжелой рамы, в которой под стеклом осенними листьями бурели старые фотографии, свисали пучки усохших растений, роняя на стол, на лавки, на половицы крючочки, ноготки, горошинки, пыльцу семян. Пятнистая кошка-богатка сердито отряхивала то одну, то другую лапу, пробиралась в закуток за печку, где пищало и мурлыкало бесчисленное кошкино потомство. Богатка выкармливала котят где-то на чердаке, в недоступном никому местечке, и водворяла их в избу уже вовсю зрячих, уже обученных ночным охотам. Она проводила потомство мимо хозяйки, поставив столбиком хвост, по-особому мягко выгибая спину. Хульша всячески поносила хитрюгу, ставила за печку эмалированную тарелку с молоком и рассуждала: мол, пущай лакают махновцы, зато никакая мышь травы ее не выстрижет. Зато и запах от целебных трав был таким, будто и не изба это вовсе стояла, а чуть подвинувший под солнцем зарод лугового сена.

Зинаида Андреевна — давненько это было — заходила к Хульше и осудила тогда и мусор и кошек, из-за которых, как показалось, и ступить было некуда. Теперь же, едва открыла двери, травяным настоем смягчило душу. Она сама не знала, как получилось, что именно к Хульше пошла, отпустив Валентинку.

Она даже до автобуса Валентинку не проводила: «Собралась уезжать, пущай уезжает». Не заметила, как очутилась в Валентинкиной комнатке. Койка была ровненько заправлена покрывалом, на полке все так же тесным рядком стояли книжки, между которыми выставлялся кончик газеты, фотокарточка солдата висела на старом месте.

«Повесила бы она там мою фотографию?» — подумала Зинаида Андреевна и тут же себя одернула: ведь никогда не фотографировалась, разве только на документы. Поправила подушку на постели. Увидела под кроватью стоптанные домашние шлепанцы. Надо бы к зиме новые. Кому? Автобус-то на вокзал ушел. Кинуться бы сейчас за ним, как Коркуниха кидалась… Не поможет! Вот и жизнь прошла. Осталась только работа. А разве в работе — вся жизнь?

Хотела выйти, опять глянула на фотографию, вспомнила лицо человека, который назвал себя Семеном Иванычем Ляпуновым, и обмерла. Ничего, ни одной особиночки схожей не показалось между тем и этим. Конечно, бывает: с годами жизнь так иного изомнет, что и мать родная не узнает. Да и Валентинку Ляпунов разом признал — хотя за жену свою, за Машу, сперва ее принял. А все ж таки вдруг совпали имена, мало ли Семенов, мало ли Марий да Валентин на Руси! И приехал чужанин, и так вот легко, будто бы вправду свою дочь, взял да и увез Валентинку. И она сразу доверилась, точно случая только ждала, чтоб от Зинаиды Андреевны убежать. И вот это самое обидное, а все остальное, сомненья-то все — свой-чужой — чушь!

Между грядок огорода — вместе с Валентинкою по весне засаживали — Зинаида Андреевна прошагала к забору, без усилия высвободила две жердочки, очутилась в огороде Хульши. Едва заметила, как пересекла его, как поднялась по выбитым плахам крыльца, толкнула дверь. Вдохнула запахи лугового сена и опамятовалась.

Хульша развязывала платок, все никак не могла совладать с узлом. Потянула за концы кверху, через подбородок стащила. Волосы у нее были крупные, будто сухая ржаная солома, шнурками завязаны в два пука.

— Чего выпучилась, кочедык тебе в горло? Заходи ино, садись.

Зинаида Андреевна послушно подсела к столу, на скамейку. Хульша, ни слова больше не говоря, исчезла за дверью в сенки, покопошилась там и вернулась с тарелкою, на которой горкою лежали маринованные грибки. С настенного шкафчика, такого же, как и у Зинаиды Андреевны, отняла ситцевую занавеску, достала с полки четушку водки, две рюмки. Зинаида Андреевна протестующе замотала головой.

— Да ты чего подозреваешь? — набросилась на нее Хульша. — К родительскому дню берегла! — Она твердым, как сухой боб, черным ногтем сковырнула жестяную закрышку. — Надо, иначе обомрешь. Чего рассосулилась? — Налила рюмки, свою метко в рот выплеснула, пофукала: — Клюнь давай!

«Хоть бы сказала, как положено: за будущую счастливую жизнь Валентинки или еще как-нито. А то сглотнула, будто курица воду. Не годится так». Однако Зинаида Андреевна подняла рюмку, с отвращением выпила. Водка была мерзостно сладкой, обожгла до слезы. И вот жалко стало себя, и словно прорвало Зинаиду Андреевну:

— Слаба я характером оказалася. Сама приучила Ва… Валентинку, что отец и мать у нее, а я, мол, так себе. Ошиблась! И зачем отпустила, Ильинична! — Она вспомнила имя Хульши, и сразу ближе, роднее стала эта женщина, и еще пуще жалко стало себя: — В одиночестве куковать мне теперь. А ведь жестоко уйти вот так, бросить! — воскликнула, окончательно сокрушив свою обычную сдержанность, в надежде, что соседка отыщет что-нибудь утешительное.