Особые обстоятельства (Рассказы и повести)

Деревня ты деревянная, соседство мое выручальное, босопятое детство мое. На звере, давно приученном к оглобле да хомуту, сидел я маленькой блошкою, ногами вцепившись намертво в жилистые бока. А речка была, как млечная, и конские губы мягкие хлебали из тихой воды вечерние соцветья звезд. И гулко стучали ботала, переглушая кузнечиков, перебивая пописки, пальбу ночного костра… В железном седле прицепа сидел я в пыли отплужной, лишь зубы одни блестели на кирпичном лице. И зерна в межи струились золотой канителью, и жизнь зарождалась сызнова, и снова метель мела. И старый учитель глобусом вертел, как хотел, и где-то на этом шарике, на шкуре медведя, развернутой между меридианами, деревня его была…

В избах еще сумерничали, и только одно окошко все светилось навстречу, будто в лучах зари. Скрипнули двери знакомо, вышла в тот час на крылечко в белом платочке мать. Этот платок не сымешь даже усталой ночью, в этом платке и в праздник будешь смеяться и плакать на самом почетном месте за большим столом.

Праздник прошел по избам, добрых людей созывая с водочкой да закуской — что у кого найдется для поминания молчаливого, для веселья с песнями, с сокрушением половиц.

Шли старики степенные, отстрадовавшие дедушки наши русские, у которых морщина каждая — прошедших бед отметина. Шли солдатушки: две руки на двоих, две ноги на двоих. Шли вдовицы, которым песнями нашими российскими долго еще горевать. Девушки шли, и румянец пробился на щеках, зацелованных стужами да непогодами, с робкой надеждою шли. И была среди них счастливая, самая наисчастливая, и в веселую полночь прошептала солдату обжигающим ртом:

— Я рожу тебе сына, сына-богатыря.

Сено пахло медовыми росами, соками полудня июньского, пахло парным молоком.

И когда пробило время, вышел солдат из дому, вспоминая, что ему говорила земля. То бы слово цех ему вымолвил, то бы слово лес ему высказал, если б к ним он живой пришел:

— Жизнь одна человеку дадена, только так проживи ее, парень, — за себя и за тех, которых косая в темень вечную унесла, обломай врагам хребтину, доработай, допой, долюби.

Огляделся солдат пошире и ответил станку, что в цехе с ним попутно поговорил, и ответил старой лайке, и родному ответил полю:

— Будет сын у меня расти.

Виолончель

Светлой памяти отца моего

Доната Ивановича Крашенинникова

Матушка притулилась к печке, закрыла глаза, обронила с колен узелок. Печка была круглой, в черной железной кожуре, от нее тянуло холодом; выпуклую чугунную дверцу топки законопатила белесая пыль. Махонькая комнатушка полустанка, затоптанная, заплеванная, теперь была пустой, словно люди, что забивали ее вчерашним утром, снялись одновременно. Только в углу, спиною к свету, сидел мужик в залосненной шапке с подвязанными наушниками и звучно чавкал. Он обжирался уже давно, и куски хлеба с лоскутьями сала, иногда мелькавшие в замаранных пальцах, и запах чеснока меня изводили. Я старался не дышать, не глядеть старался, но видел даже хрящеватые уши, которые тоже вроде бы жевали.

Узелок мягко шлепнулся, я подобрал его, матушка не пошевелилась. Губы у нее были обиженные, рыжеватые брови подрагивали: вот-вот заплачет. Сколько раз она развязывала узелок то перед чьим-нибудь крыльцом, то на столе, голом или в клеенке, и раскидывала скатерть. За войну променяла все, что накопилось доброго, сохранила только эту скатерть — в девушках еще расшивала ее теплыми диковинными птицами. Горестно вздыхали колхозницы: мол, и сами не знаем, как хотя бы до первой крапивы дотянуть, а иные лаялись всячески обидными словами. Особенно лютовала костлявая старуха — батогом замахнулась на матушку. Я выхватил его, хотел каргу прибить, матушка оттащила меня: «Всем нынче плохо — измучился народ».

Меня знобило, во рту было сухо, противно, будто сосал железяку. Мы побрели к околице по разъезженной дороге, прихваченной к вечеру хрустким морозцем. Уж скоро год, как война закончилась, памятны были разговоры в ту весну, что теперь заживем, теперь наверстаем. Однако голод стал еще свирепее. То ли надежды людей на внезапное чудо иссякли, то ли мы, пацанва, повырастали и научились замечать и сопоставлять житейские неурядицы, но бесхлебье, усталость, недоумение — все это стало влиять и на нас…

Я поскальзывался в своих истертых калошах, надетых на стеганки, а матушка шла себе, словно не замечая дороги. Как хотелось мне хоть чем-то утешить матушку, ну сказать бы, что и так прожить можно, и все же не сумел бы: думалось о Павлике и Милке, которые ждали дома.

Снега не светились, пригашенные оттепелями, за несколько шагов от дороги ни зги не было видно. Где-то справа таился лес: мы опасались его утром. Я поравнялся с матушкой и впервые заметил, что она всего-навсего мне до плеча, как до плеча была отцу. А я ведь привык смотреть на нее снизу вверх, я не знал тогда, что это остается в детях на всю жизнь, лишь почувствовал себя сильным и совсем перестал бояться.