Основы этнополитики

С французами, итальянцами, самыми гетерогенными из западноевропейских народов, уже гораздо сложней[675], их национальное единство не раз подвергалось и подвергается сомнениям. Можно вспомнить, как в ходе Французской революции провозглашалась задача для галлов (как бы коренного населения и одновременно простонародья) сбросить владычество франков (как бы пришлого элемента и одновременно аристократии). Не забудем, что гасконцы, басконцы, бретонцы, нормандцы и коренные парижане есть этносы разного генетического наполнения, еще каких-то двести лет назад говорившие на разных языках и не понимавшие друг друга. Можно вспомнить постоянные конвульсии сепаратизма Северной Италии, где основной этнический элемент хранит генетическую память о лангобардах. Так же, как юг Италии помнит сирийских семитов, а Тоскана — гуннов. И т. д.

А ведь и французы, и даже итальянцы, как неожиданно выяснилось, дают русским фору по части гомогенности! Как тут не задуматься о единстве собственной нации…

Прежде всего, постараемся понять, в чем состоит русская межпопуляционная изменчивость. Но для начала закрепим уже пройденное: не финский подмес лежит в основе этой изменчивости. Балановские на этот счет вполне бескомпромиссны.

«Из серии карт изменчивости отдельных генов в ареале русского генофонда удается сделать лишь два общих вывода», — пишут они и разъясняют:

1) можно выделить «широтную изменчивость». «Широтное направление в целом соответствует географии диалектов (которые, как мы знаем, меняются по оси север-юг. — А.С.) и определенным историческим этапам — колонизации северных окраин Руси, освоения степи и др.»;

2) «Повышение или понижение частоты какого-либо аллеля на границах русского ареала в большинстве случаев нельзя объяснить обменом генами с соседними народами» (124).

Что можно тут отметить? Соответствие генной изменчивости данным диалектологии очень существенно, оно подтверждает, что в одном направлении, с запада на восток, двигались разные субэтносы (племена) все же одного славянского суперэтноса. А вот характерная для Балановских попытка привязать изменения к истории с географией — не убеждает. Она была бы правомерна как раз только в том случае, если бы и на север, и в степь двигалось лишь одно племя, чью дальнейшую дивергенцию спровоцировали бы обстоятельства времени и места. Но это не так, племена отличались изначально, чему свидетели, в том числе, диалектные различия в едином русском языке.

Архиважно утверждение авторов о том, что не окрестные народы, смешиваясь с русским, определяли генетическое расстояние между его популяциями. Тем более что авторы настаивают: «Это служит указанием на большую, чем можно было предполагать, роль не смешений, а внутриэтнических процессов в формировании русского генофонда (возможно, основным фактором может быть дрейф генов в окраинных популяциях)»[676].

Не будем гадать, как это утверждение совместить с их же утверждениями об определяющей роли финского субстрата. Видимо, все же, эта роль определяла не столь многое. Об этом заставляет думать одна очень убедительная аналогия. Как можно понять, неопровержимый факт массового славянского подмеса не повлиял (или повлиял незначительно) на гетерогенность немцев, оставшуюся малой. Это свидетельство нашей с немцами изначально большой биологической близости. Но ведь финны нам не менее близки: и славяне, и немцы (германцы), и финны — все в равной мере прямые потомки кроманьонца, продукт распада ностратической общности. Их смешение, ведя к реверсии (восстановлению) исходного типа, в принципе не могло бы стать причиной слишком большой изменчивости.

В чем же тогда, все-таки, дело? Что скрывается за широтной изменчивостью русских, которую неоднократно подчеркивают авторы по разным поводам? Помнится, они сами признались в своем бессилии разгадать эту загадку.

Попробуем еще раз вчитаться в их данные, собранные с образцовым тщанием в разделе «Портреты русского генофонда».

Балановские четко обозначили: «Наша задача — во-первых, отыскать наиболее общие черты в структуре фенофонда (фенофод — совокупность антрополгических признаков населения). А во-вторых — проверить, есть ли сходство в изменчивости фенофонда и генофонда русского народа?» (63).

Все выводы авторов склоняют читателя к одной мысли: русский народ имеет одни ярко выраженные свойства на севере, другие — на юге, а посредине — обширная зона смешения признаков.

Это касается фенотипа: интенсивности роста бороды (на юге показатели максимальные, на севере минимальные), длины тела (минимальные значения на севере), ширины лица (самые узкие лица на севере и северо-западе) и его площины (самые рельефные на севере), цвета волос (наибольший процент темных волос на юге, наименьший — на севере[677]), цвета глаз (самые темные глаза на юге и востоке, самые светлые — на северо-западе и особенно на севере), формы носа (выпуклая спинка чаще встречается на юге, реже на севере, а на востоке — так чаще даже вогнутая), рисунка кожного покрова на пальцах и ладонях (подробности опущу, но широтная изменчивость та же).