Основы этнополитики

Откуда вообще взялся пресловутый ген белокурости и светлоглазости, в принципе отсутствующий у приматов, и почему он не возобладал на других окраинах, на прохладном юге Африки, например? На полуострове Индостан? В Индонезии, Новой Зеландии, Австралии? Все это по-прежнему неизвестно. Но при всем том концепция имеет «нужный» политический подтекст и пользуется огромной популярностью у борцов с расизмом. Такая попытка развернуть историческую последовательность вспять, против течения, совсем не вызывает понимания.

Примерно таким же, как у Чебоксаровых, был ход рассуждений автора статьи в БСЭ об этносе В.И. Козлова[220], за что его столь подробно и аргументированно критиковал А.Й Элез, что мне уже не следует повторяться.

Неизбежной платой за отход от биологизма оказалось впадение в абсурд.

Необходимость биологизма была чутко предугадана таким упорнейшим, хотя и тщательно маскировавшимся оппонентом марксистско-ленинской науки, как Лев Гумилев. Беда однако в том, как верно заметил тот же Элез, что «"биологизация" у Л.Н. Гумилева имеет место не как методологический принцип построения некоторой теории этноса, а как набор несуразиц, проистекающих из отсутствия способности логически рассуждать»[221]. Настоящим биологистом, вопреки собственным декларациям, Гумилев так и не стал, внеся зато немалый вклад в мифологизацию этнологии.

Правильно определив в одном тексте этнос как «вид, породу», Гумилев тут же принципиально переопределил его через самоопределение любой группы по принципу «мы — они»[222]. И в дальнейшем четко придерживался исключительно данной трактовки. В результате у него, например, стали самостоятельными «этносами» (то есть «видами, породами») отдельно — христиане в целом[223], отдельно в свою очередь — протестанты и католики, отдельно — русские старообрядцы! Вряд ли подобное согласуется с биологизмом: ведь вид, порода — объективные биологические категории, а не фантомы личного сознания и не результат самоидентификации. Если следовать гумилевскому псевдобиологизму, то и большевиков следовало бы признать «этносом». И вообще членов любой мафии и даже отдельной банды…

Замечу также попутно и предварительно, что Гумилев полагал человечество единым, не дифференцируя расы[224], путал подданство (согражданство) и этничность (предпочитая всему французский пример «этничности», хотя это пример именно и только подданства и согражданства, в отличие от немецкой, или английской, или русской этничности), признавал за американцами статус «этноса»[225], а за «советским народом» — суперэтноса; и вообще валил все в одну кучу — базис и надстройку, производительные силы и производственные отношения, недра, ландшафт и дипломатию — и всю эту хаотическую смесь спроста именовал «этногенезом»…

Но, как говорится у Лескова, «что гамно, то гамно, а что пардон — то пардон». Когда Гумилев излагал то, что действительно хорошо знал, его рассказ бывал блистателен (в молодости мне посчастливилось бывать на его лекциях в Ленинграде). И я хочу познакомить читателя с некоторыми остроумными и убедительными апофатическими эскападами названного автора, доходчиво изъясняющими, чем не является этнос и с какими мерками не стоит к нему подходить[226]. В основном это касается как раз пресловутого самосознания, а также общности языка, менталитета, культуры и т. п.

Итак –

1.2. Гумилев о фантомах этнического самосознания

Не странно ли? Определяя этнос через его, этноса, самоопределение, Гумилев, тем не менее, писал в разделе «Этнос и этноним»[227]: «При изучении общих закономерностей этнологии прежде всего надлежит усвоить, что реальный этнос, с одной стороны, и этническое наименование (этноним), принятое его членами, — с другой, не адекватны друг другу». И разъяснял, полемизируя с Ю.В. Бромлеем: «Необходимость разбора этого тезиса обусловлена тем, что широко бытует мнение, будто этническое самосознание как один из социальных факторов определяет не только существование этноса, но и возникновение его… Самосознание проявляется в самоназвании. Следовательно, если будет доказано несовпадение того и другого, то вопрос об их функциональной связи отпадает».

И далее следуют страницы настолько захватывающие (хотя не всегда исторически безупречные), что мне показалось грехом сокращать их или давать в изложении. Надеюсь, читатель поблагодарит меня за это: ведь более убедительное доказательство того, что этнос вовсе не обязательно есть то, что он о себе думает, трудно было бы предложить. Уверен, что Гумилев именно этого вывода как раз и не хотел бы услышать в ответ, но такова сила истинного знания и дара слова, что она опрокидывает всякую искусственную концепцию, не согласующуюся с фактами, хочет того рассказчик или нет. Не забывая ни на миг о противоречиях Гумилева, воспользуемся его массивом данных.