Ослепительный нож

По весне супостат Василиусов, как лихоядец, насытясь кровью в Великом Устюге, двинулся встречь судьбе. Дороги рухнули внезапно, пришлось полагаться на воду. Двигались Сухоной с низкими мелколесными берегами. Шалаш в корме лойвы обогревался жаровней. Простирай руки над жарким угольем, грей их до красноты, а сама трясись.

Из Сухоны перевезлись в Волгу. Доро-о-га! Не дорога - ямьё! От повапленной карети остались щепки. Вершницей ехать - не так бы зябла. Однако Васёныш упёрся и - ни в какую! Вспоминать о том недолгом, но лихом сухопутье - мурашки бегут по телу.

Наконец Волга! Это не тихая, смирённая княжеской смутой Сухона. За день там полтора судёнышка встретишь, здесь же то и дело - паузки, карбасы, лодьи, учаны, мишаны, бафты и струги.

У одного из причалов на голом берегу внезапь словно низкий лес вырос. «Вятчане! Вятчане!» - закричали на лойве. Вся помога Васёнышева дожидалась тут. На этих верных своих друзей он больше всего рассчитывал. Получил весть - вышли! - поспешил, презрев козни весны. И вот - встреча!.. Чёрная руготня огрязнила воздух. Вятские матерники оказывали искусство. Похвальба - выше головы! Богатырь вятчанин залеплял ею уши богатырю устюжанину: «Таку вяху отвесил, ажни тот окорачился!» Евфимия, слыша, понимала не всё и без крайней нужды не казала носа из шалаша.

Скоро с лойвой пришлось расстаться. Сызнова переместились с воды на землю. Вновь Бекшик-Фома принёс от князя отказ ехать ей верхом. «Тьфу!» - потеряла терпение Всеволожа. От коня сквозь седло - тепло, от карети сквозь дыры - стужа…

Радости-то было, когда, достигнув села Скорятина где-то близ Ростова Великого, женщины узнали от Бекшика-Фомы, что здесь остановка долгая. Однако встревожились: в двух-трёх поприщах (миновать лес да поле) стояла рать великокняжеская. Жди битвы! Только битва ещё будет не будет (ратные сходки чаще решаются миром), а в тёплой избе у печи тают все недуги. В искрёнок, печную выемку, можно положить варежки - высохнут! Васёныш захватил съезжий дом, выгнал владельцев и постояльцев. Пленнице же своей определил ближнюю избу в два оконца без изгнания жителей, старика и старухи. Очень хорошо! Хозяева, обиходив скот, взлезли на полати. Старик уговаривает старуху:

- Не храпи, татарам продам!

Неонила же, как в Великом Устюге в редкий добрый час, села у оконца, глаз не сводит со своего перстня.

- Васильки в пшенице! - шепчет, перевоспоминая любовь с Романом.

- Сапфир - символ правды, чистоты, совести, - склонилась над ней Евфимия. - В древнем Риме его считали священным. Жрецы храмов носили сапфир в своих перстнях неогранённым, но отшлифованным. Так он больше походил на небесный свод.

- Всё из книг черпала, аки из волшебного кладезя? - вскинула взор Неонила.

- Из волшебного кладезя, - подтвердила Евфимия. - Только кладезников у нас не жалуют. Вот казнён Иев Булатов…

- Негниючка проклятый! - обругала Васёныша дружница Романа и вздохнула по казнённому протопопу.

Без стука, по-агарянски, взошёл Фома.

- Пошли, - сказал он боярышне. - Государь зовёт.

Двор, подклет большого съезжего дома были полны вятчанами и дружинниками Шемяки. Середь двора соборовали воевода Вепрев и Путило Гашук, предводитель вятчан. Бекшик провёл Всеволожу наверх, распахнул дверь в избу, прикрыл, пропустив боярышню, и затопотал вниз по лестнице.

За столом одиноко сидел Васёныш, уписывая пшённую кашу с салом из большой глиняной махотки.

- Присядь, Офима.

Боярышня опустилась на лавку по другую сторону стола.

- Не предлагаю столь скудную трапезу, - повёл речь Васёныш. - В Великом Устюге потчевал икрой белорыбицы, прикрошками и присолами - паровым сигом, копчёным лещом, ухой шафранной, а к ней пирогами в виде карасей, рассольным из разварной стерляди с пышками и оладьями. А уха - не каша в махотке-в медных сковородочках! И хлебец крупитчатый, а не братский, ржаной. А грибы гретые? А шти с соком? А ягоды винные, на рожниках тридевять ягод? А взвар медвяный квасный со пшеном да с изюмом?.. И то добром не окончилось наше с тобой столование.

- Ты доброго человека головной казни обрёк, - напомнила Всеволожа.

- Я ж тебе объяснял, - повторил старое Васёныш, - обрёк смерти протопопа Булатова, имевшего от владыки власть десятильную, поскольку спор у нас был о пошлинах. В его десятинные пошлины я вступился. Он воспротивился и погиб. Преосвященный за то анафемствовал меня, я же владыку не тронул пальцем.

- Ещё бы! - воскликнула Всеволожа. - Довольно на тебе крови князя Романа и тех безвинных, что на «глаголях» и «покоях» повисли, а также воеводы Глеба, коему крест целовал, и… Да что там! Едва не порешил старца-отшельника. Ада за сие мало! Ко всей этой крови, - заключила она, - открыла путь кровь боярина Симеона Морозова.

Косой белел, тёр щёки кулаками.

- Опять которимся? Обернись на себя, Офима. Сама едва не прервала мою жизнь тайной своей колючкой. Думаешь, не сыскал, так поверил? Булавкой, видишь ли, укололся! Оттого очнулся не в себе. Жил с тех пор, будто все соки выжаты…