Осколки недоброго века

О да, до Готланда немного позавывало, но уже близ Борнхольма утихло до умеренности, покачивая «Штандарт» с «подветренной» на якорях.

Расфуфыренный Вильгельм легко перескочил с катера на поданный с яхты трап. Взбежал наверх, приветствовав деланым или искренним расположением, с улыбкой топорща усы.

На палубе вместе с тем было довольно стыло, поэтому делегации поспешили вниз в уютные кают-компании. Тем более что Николай успел продрогнуть, проторчав с час на мостике, сам томительно выглядывая в бинокль, когда на горизонте загустели дымы, а затем и появился ожидаемый силуэт судна – нет, не «Виттельсбаха».

Уж, признаться грешным делом, где-то в глубине подтачивало – Романов мысленно выругался: «Всё-таки возмутитель Гладков сумел внести сумятицу в думы. Да и Балтика, невзирая на сравнительную распогожесть, тягостно мрачна, так и прочит хмурыми предположениями».

Впрочем, стакнувшись лицом к лицу с высоким гостем, русский император неожиданно поймал себя на мысли, что совсем не видит каких-либо затруднений в этих переговорах. Притом, что в итоге был намерен обмануть Вильгельма – спустя время по возвращению в Россию сей наметившийся договор попросту и без зазрения дезавуировать. И даже совесть не мучила.

А вот следующая запланированная встреча с Эдуардом беспокоила – в этой игре ожидались разноплановые подоплёки, точно скрытые пласты и слои в лабиринтах политических вариаций.

Вильгельм же, едва ступил на борт судна, на взгляд Романова, «читался» со всеми потрохами его помыслов. Для начала сыпал приличествующими вопросами о здоровье супруги и наследника. Быстро перескочил на европейские политические сплетни, естественно, более затрагивающие интересы Германии (и фарватером – России). Здравил с успехами на Дальнем Востоке, ратовал за скорую и окончательную победу. И тут же доверительно предупреждал, дескать, враг ещё силён, а за его спиной стоит коварный Альбион[45]. И практически с ходу начал излагать основные пункты соглашения, которые, что уж там… принимающей стороне по большому счёту были известны.

Честно говоря, Романов испытывал даже нечто похожее на снисходительную скуку, стараясь со всей сдержанностью и самообладанием не ввязываться в дискуссии. Всячески декларируя покладистость, потакая и соглашаясь, не видя необходимости ни убеждать, ни перечить, зная, что «завтра» всё это будет иметь посредственное значение.

«Господи, – бродило в голове российского самодержца, – как легко быть прозорливым и великомудрым, обладая теми предгадательными знаниями, коими владею я. И пусть я предвзят…»

Глядючи на велеречивого павлина, вдруг вспоминались кадры военной хроники Первой мировой – серые шинели, грязь и миллионы убиенных. Вдруг ни с того ни с сего возникало досель неведомое желание – выплеснуть прям в лицо самодовольного кузена, ошарашив: «А ты знаешь…»

«Да, да – ты последний неистовый кайзер, знаешь?! Ты, который кричал, что война не закончится, пока весь мир не признает Германию победительницей, позорно бросишь семью, Берлин. Сбежишь в Голландию, где и станешь прозябать свой остаток. А твой народ будет умирать от голода после Версальского мира, когда Германию обдерут как липку, повесив кабальные репарации».

И тут же устыдился:

«А чем я лучше? Я и вовсе не уберёг ни семью, ни Россию, ни себя. Тяжко бремя…»

Был подан парадный обед.

Германская делегация довольно гомонила по результатам столь быстро и легко утверждённого договора, звякая-щёлкая столовыми приборами и челюстями.

Вильгельм так просто цвёл и пах – как правило, сдержанный в аппетитах, вдруг много ел, пил, шутил, рассказывая неприличные анекдоты (за ним такое водилось). То и дело бегал в уборную («уборную» – именно так называл гальюн, пусть и по-немецки, сопровождавший кайзера адъютант в чине оберста), возвращался снова к столу, который окончательно пал перед тевтонским натиском, и, уже пресытившись – к куреву, кофе и, наконец, к той тревожной для Романова теме… Однако на удивление, ограничившись лишь общими чертами, что-то в духе:

– О, дорогой кузен! Я припомнил – Рожественский, что командует «Арктической эскадрой», это тот самый талантливый адмирал, который отличился тогда во время моего визита в Ревель!

Ах, как вам удалось так смело пройти неприступными льдами! Как скоро мы будем проводить караваны? Ах, ещё не скоро? Плохо разведан путь? Короткая навигация? Нужна сеть угольных станций? Добротные ледоколы? А тот американский, верно ли говорят, погиб? А правда ли?..

И так далее и тому подобное, похохатывая над очередным анекдотом, каркая на дойче: «Фюрдиль-хальп-цет-ален-цапфе![46] О, я, я! Унтер-колоссаль! Ха-ха!»

Романов сдержанно кривился:

«Немцы иногда такие громкие!»

И всё же самых провокационно-ожидаемых вопросов кайзер так и не задал. Чёрт его знает почему!

Может, не желал оказаться глупым собирателем фантазий, и высказанное даже в шуточных формах выглядело бы нелепо. Или посчитал, что неискушённый кузен Ники и так у него в кармане. И ещё успеется.

Потом уже, когда две яхты, отсалютовав друг другу, разойдутся, Ширинкин вежливо выскажет свои сторонние соображения: