Осиновый крест урядника Жигина

А надумал Савочкин, находясь в ежовых рукавицах, сжимавших его, дело до того отчаянное и рисковое, что порою даже задыхался от собственной смелости. Но отступать не желал, наоборот, воспарял, как в полете. Он решил воровать и прятать золото, добытое на прииске. Помаленьку, по долькам, по крохам. Воровал и прятал его прямо в конторе. А доставлял драгоценный груз из дальних и тайных закладок спиртонос. Даже и не заметил горный инженер, как вошел во вкус, тащить стал, будто из собственных закромов. Один лишь раз случилась осечка, когда Земляницын поймал спиртоноса, но Савочкин сумел его вызволить из неволи.

Все складывалось как нельзя лучше.

Но вот появился на прииске Столбов-Расторгуев, объявил свою задумку о нападении на обоз с золотом, захватил Земляницына и урядника, и покатилось колесо в полную неизвестность. Что будет, как будет и в каком положении окажется он, Савочкин, если задуманное свершится, — ничего неизвестно.

Тогда он решил себя обезопасить. Никто не должен знать о его золоте, спрятанном в конторе. Ни одна живая душа. И вот, несколько дней назад, когда ночью появился у него в доме спиртонос, Савочкин приказал ему, чтобы завтра утром тот дожидался его на дороге за прииском. Спиртонос, словно почуяв неладное, спросил-рыкнул:

— Какая надобность?

— Покажу одно место, а зачем — узнаешь.

Спиртонос кивнул, ничего больше не сказал, но ушел угрюмым больше, чем обычно. И Савочкин лишь укрепился в своем решении.

Утром подобрал спиртоноса на повороте дороги, вскоре свернул с нее, долго ехал по бездорожью и скоро оказался возле бугра, заметенного по самую макушку снегом. Подходящее место, пожалуй, и ехать дальше не надо. Вылез из санок и первым стал подниматься на бугор. Спиртонос молча пошел за ним. Поднялись на макушку, Савочкин огляделся и махнул рукой, показывая, что надо спускаться вниз. На середине спуска замешкался, вытряхивая снег из валенка, пропустил спиртоноса вперед и уложил его из револьвера двумя выстрелами. Закидал снегом, спустился с бугра и поехал на прииск, удивляясь самому себе: даже самого малого волнения не испытывал, первый раз в жизни убив человека. Будто мимоходом необходимую работу сделал.

Скрипка вела печальную мелодию, и под эту мелодию хорошо мечталось. Не возникали уже перед глазами ни Столбов-Расторгуев, ни Парфенов, ни урядник, ни спиртонос, исчезли, словно он их никогда и не видел. А представлялась широкая парадная лестница, застеленная алым ковром, представлялось, как он поднимается по этой лестнице — выше, выше и вот уже на самой верхней ступеньке, а внизу расстилается искрящееся озеро огней. Они вспыхивают, переливаются, до того яркие, что на глазах выступают слезы…

Савочкин опустил смычок, уложил скрипку в футляр и сразу же лег спать — ему хотелось продлить это видение, хотелось, чтобы оно не обрывалось, а длилось и длилось — до бесконечности. Независимо от той мысли, которая владела им: «Бежать… Забрать все золото, и свое, спрятанное, и парфеновское, из хранилища, и бежать!»

Он еще не знал, как это сделает, но был уверен, что сделает.

17

Избушка ютилась в глухом распадке, на берегу узкой и вилюжистой речки. Густая щетина ельника, осыпанная снегом, вздымалась по склонам до самого неба. Глухое место, угрюмое и пустынное. Невидная, еще скрываясь за деревьями, поднималась луна, и о том, что она поднималась, извещал блеклый, неживой свет, неторопливо ползущий по верхушкам ельника. Большой сугроб возле избушки был расчищен, из низкой трубы шел черный смолевый дым, изредка, пучками, вылетали искры, но сразу же гасли, пятная чистый снег на пологой крыше крапинками сажи.

В самой избушке было еще холодно, изо рта вылетали белесые фукалки пара, но маленькая приземистая печка гудела все веселее, огонь в ней разгорался все ярче, и вот уже пошло живое тепло, огонек сальной свечки затрепыхался из стороны в сторону и едва не погас. Земляницын поднял глиняную чашку, в которой горела свечка, и поставил ее на доску, прибитую прямо к стене, язычок пламени перестал трепыхаться, выровнялся, и в избушке стало светлее.

— Я раньше охотой здесь на медведей баловался, вот и поставил хоромы, чтобы было где обогреться. Давно уже здесь не был, не до охоты, а хоромы вот пригодились… Мяса добудем, можно хоть до морковкиного заговенья сидеть, ни одна душа не доберется, — Земляницын растопырил руки над печкой и, по-кошачьи фыркнув, весело спросил: — И как ты, сердешный, догадался нас из неволи вытащить?

Комлев возился с большим мешком, распутывая озябшими пальцами веревочные завязки, бормотал:

— Эх, надо было жратвы побольше захватить! Чики-брики, паки-аки, не стучите в барабан! Ты боялась, зря боялась, даже юбка не помялась! Шиворот-навыворот, пузо сзади, не достать! Тешки-потешки, краски-покраски, лоб беленый, нос зеленый, привет-салфет вашей милости!

— Ты, никак, заговариваться начал?! — снова фыркнул Земляницын.