Ошибка Творца

Впрочем, хоть и незаконнорожденный, ребенок должен был быть «расово гигиеничен»: от обоих родителей требовались справки о расовой чистоте, отсутствии хронических болезней и судимости. «Лебенсборн» рассматривался как «фабрика арийцев», которым предстояло заселить территории Чехии, Польши и СССР. Однако и тут вышла недостача: немецкие девушки недостаточно грешили… И тогда в «Источники» стали свозиться дети с оккупированных территорий. Бывало, нацисты просто выкрадывали белокурых детишек на улице, а если родители пытались сопротивляться, их расстреливали на глазах у ребенка. А иногда, при зачистке деревни, среди десятка-двух детей попадалось несколько, подходящих под расовое описание. Тогда светлоголовых и голубоглазых отвозили в приюты, а темноголовых – в концлагеря. Славянских детей искали больше в северных областях – близ Пскова и Новгорода – и, привезя в «Лебенсборн», давали им новые имена, торжественное «новое арийское крещение» под нацистским знаменем, нарекая бывших Вань и Маш – Зигфридами и Гудрун. Некоторых усыновляли потом в немецких бездетных семьях. О судьбе других ничего не известно по сию пору…

Бронислава

Он должен найти ее. Калужкин видел, как она выскользнула из зала где-то за час до окончания заседания. Ему показалось или она действительно плакала? Конечно, плакала. Эта история, отвратительная, абсурдная, должна была произвести на нее эффект внезапного удара хлыстом. Мобильник не отвечал. Дома ее тоже не оказалось, он дозвонился до Брониного деда, судя по голосу и правильному, классически московскому выговору, из старой интеллигенции – впрочем, чего другого он ожидал? Бронислава, со своим внезапным румянцем, черной косой и юбками в складку, закрывающими колени, и была похожа на дореволюционную гимназистку. Калужкин на секунду замешкался на ступеньках суда: где еще она могла быть? Шварц, чертов выпендрежник, вскруживший девочке голову своими блестящими идеями! Он почти ненавидел сейчас старого друга, хотя как, боги, боги мои, можно было предположить, что… Калужкин оборвал свою мысль: нет, он не будет об этом думать. Итак, научный руководитель, свет в окошке, сначала убит, а потом, как выяснилось, убит не зря, тот еще извращенец. Куда же побежала скрыться от обломков идеалов его трепетная аспирантка? Конечно, в свой второй дом, в институт. Там после восьми легко отыскать кучу пустых кабинетов, где можно всласть выплакаться, не рискуя быть потревоженной заботливым дедом. Она явно хотела, чтобы все оставили ее в покое. Но ему нужно, необходимо было с ней поговорить, объясниться, наконец! Он взял такси до института и доехал почти мигом, без пробок.

Вечер, мягкий летний вечер вступал в свои права, когда он, показав пропуск, прошел проходную и вступил под своды института. Здесь было тихо, прохладно и – непривычно безлюдно. Мигали лампочки холодильников, пепельный сумеречный свет лился сквозь большие окна. Ни звука – и никого вокруг. Но она была здесь. Он знал это, чувствовал, заглядывая в пустые кабинеты один за другим. Где-то тут, за одной из бесконечных дверей, горько плакала его дорогая девочка, и у него дрожали пальцы от желания обнять, приголубить, прошептать в ритме колыбельной на ухо, что жизнь только начинается, ничего не кончилось, морок развеется, у нее еще все получится… Он открыл очередную дверь и замер.

Что-то происходило прямо перед ним на лабораторном столе: чья-то черная фигура ритмично двигалась между сметанно-белыми ногами, темная коса разметалась на светлой столешнице, руки то рвали на себя, то отпускали клетчатую рубашку. Калужкин узнал сначала босоножку, повисшую на одной из ступней, а потом услышал голос, хотя в этом нечленораздельном вопле-вздохе не было, не могло быть для него ничего знакомого.

Ему показалось, что он забыл – как дышать. Так, вытаращив глаза и открыв рот в судорожной попытке сделать вдох, он тихо прикрыл дверь.

* * *