Ошибка Нострадамуса

Три Мандельштама вписаны в скрижали российской поэзии. Они не были родственниками. Их объединила общность национальности, принадлежность к русской культуре, безоглядная влюбленность в поэзию, поэтический дар (хоть и разного масштаба) и трагичность судьбы. Имена их стоят рядом в длинном мартирологе погибших русских поэтов.

Первый Мандельштам

Для меня отношение к Осипу Мандельштаму такой же критерий интеллигентности, как и отношение к Пушкину, но сразу оговорюсь, что гением я его не считаю при всей огромности моей любви к нему. Мандельштам сознательно и целеустремленно хотел остаться на земле и, слава Богу, остался. «Попробуйте меня от века оторвать, — ручаюсь вам, себе свернете шею».

Но гениальность это нечто совсем иное. Это прорыв или в рай, или в ад. Гениален Лермонтов. Он слышит «ангелов полет». У него «звезда с звездою говорит». Впрочем, гениальность — это еще не совершенство и не всегда благо. Есть темные гении. Они прорываются в преисподнюю и видят то, что человек видеть не должен. Тот же Лермонтов, Гоголь, Достоевский.

Осип Мандельштам — самый точный ориентир в необозримом океане поэзии. Он и великий глашатай своей эпохи, и великий новатор, который подвел черту подо всем, что сделали его предшественники. После него подобную революцию в поэзии совершил только Бродский.

Поражает свобода, с которой Мандельштам обращается со стихом. Несущий каркас стихотворения облегчен до предела. Нет словесных подпорок. Убрано все, что могло бы встать между поэтом и читателем. Мысль свободно гуляет по стиху, как ветерок по саду. Магия слова у Мандельштама — это обостренное чувство естественности, обеспечивающее уникальность его стиха. Первый его сборник назывался «Камень». Название указывает на то, что поэт по природе своей является и скульптором, и строителем.

У Мандельштама каждое слово живет, дышит и само выбирает свое языковое воплощение. Существует явная связь между внешней угнетенностью поэта и его неограниченной творческой свободой. Возможно, это объясняется силой равновесия, на которой зиждется мир. Лишь тот, кто ничего не имеет, может считать себя подлинно свободным. Так свободен, как Мандельштам, может быть лишь тот, кто «отщепенец в народной семье», на кого набросился «век-волкодав». Мандельштам жил в атмосфере непрерывного кошмара, предельного напряжения всех нравственных сил, в тревожном ожидании все новых бедствий и потрясений. Он был максималистом в своем отношении к поэзии и жизни, и жизнь платила ему таким же максимализмом: если нищета, то уж беспросветная, если изоляция, то полная, если вражда государственных органов, то беспощадная, доводящая до потери рассудка и полной гибели.

Несчастье Мандельштама заключалось в том, что «вооруженный зрением узких ос», он все видел и все понимал, всей кожей ощущая насыщенную смертью атмосферу. Но именно он, фанатически преданный правде искусства, дал нам подлинное представление о правде жизни в эпоху величайшего монстра всех времен и народов, которому лишь этот слабый больной человек осмелился бросить вызов.

А мне почему-то особенно жаль, что ему выпало так мало женской любви. Конечно, у него была замечательная жена, его ангел-хранитель. Но Надежда Яковлевна была подругой, а не возлюбленной. Не ей посвящены его лучшие любовные стихи:

Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на Черное море,
И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных,
Сколько я принял смущенья, надсады и горя.

Одной из этих «европеянок» была Мария Сергеевна Петровых — сама превосходный поэт. Ей Мандельштам посвятил стихотворение «Мастерица виноватых взоров» — шедевр европейской лирики. Его любовь, увы, осталась безответной.

Анатолий Якобсон, друживший с Петровых, рассказывал, что однажды он спросил у нее:

— Мария Сергеевна, а почему вы не ответили на чувство такого поэта, как Мандельштам?

— Знаете, Толя, — ответила она, — мне было абсолютно все равно, какой он поэт. Он мне был неприятен и как человек, и как мужчина, и этого ничто не могло изменить.

Известно ведь, что женщины любят не за что-то, а почему-то.

Второй Мандельштам

Юрий Мандельштам известен не только как поэт русской эмиграции, но и как литературный критик. Сотрудничал почти во всех эмигрантских журналах. Был безгранично предан Ходасевичу. Сидел, как пес, у его ног, когда тот впадал в депрессию. После смерти Ходасевича возглавил критический отдел газеты «Возрождение».