Ошибка Нострадамуса

В Москве я в последний раз был семь лет назад, и с тех пор она разительно изменилась. Тогда это был неряшливый, неопрятный город, вызывавший, наряду с восхищением, чувство легкой брезгливости. Сегодня Москва — чистая, ухоженная, напоминает щеголя, тщательно следящего за своей внешностью. Бедность, леденившая сердце, не исчезла, но отступила куда-то, затаилась и больше не бросается в глаза. Москва научилась не выставлять на показ свои язвы.

Даже нищие стали другими. Куда-то пропали стыдившиеся своей бедности люди, протягивавшие руку, не поднимая глаз. Их сменили профессиональные нищие, не видящие в своем занятии ничего зазорного. В конце концов, нищенство — тот же бизнес, ибо подаяние это покупка у бедных частицы их будущего рая. Сказано ведь, что скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем богатый в царствие небесное. Поэтому богачи, не без тревоги сопоставляющие с игольным ушком телесные свои размеры, склонны заниматься благотворительностью. Милостыня отверзает врата рая — этот постулат занимает достойное место в любой религии.

В одном из глубинных переходов московской подземки, где особенно ощутима затхлость устоявшегося воздуха, я как-то увидел девочку лет восьми с ангельским личиком, просящую милостыню. Стоящая сбоку банка уже была до краев наполнена рублями и монетами. Вдруг откуда-то возникла дородная баба с кирпичного цвета лицом, обдала меня холодом пустого взгляда, пересыпала содержимое банки в свою сумку и исчезла. Я успел заметить, как сверкнули перстни на ее жирных пальцах. Девочка даже не вскинула опущенных ресниц. Потом мне рассказали, что взрослые часто заставляют детей нищенствовать, ибо им подают больше.

Арик почти не сопровождал меня в моих московских прогулках. Я бродил по городу, дорожа своим одиночеством, наслаждаясь тем, что мне решительно некуда спешить. Я ничего не ждал и поэтому не боялся разочарования. Человеческие тени мелькали вокруг меня, не вызывая никаких чувств.

Новая Москва меня не интересовала. Меня тянуло в самую аристократическую часть города, на старый Арбат — последний оплот истинно московской интеллигенции.

Сегодня от «московского Сен-Жермена» мало что осталось. Его живое тело разрезано проспектом, почему-то названным «Новый Арбат», хотя со старым он не имеет ничего общего. Эту шоссейную магистраль с многоэтажными серыми коробками прокладывали, сметая с лица земли старинные церкви, особняки и тихие арбатские переулки. Причиненный Арбату ущерб навсегда оставил рубцы на его теле.

И все-таки Арбат пережил владычество коммунистов, и будет жить, пока живет Москва.

На Арбате много уличных художников и антикварных лавок, куда часто заглядывают нумизматы и коллекционеры старинных книг. И нигде я не видел столько красивых женщин. Они спешили куда-то, гуляли, заходили в кафе и в магазины, исчезали так же внезапно, как появлялись, оставляя после себя на какое-то мгновение ощущение зыбкой пустоты.

У дома номер 43 я останавливался каждый раз, когда шел по Арбату. Здесь родился и вырос Булат Окуджава.

Его песни я люблю с юности. Со временем научился ценить и прозу, в особенности «Путешествие дилетантов» — романтическую симфонию без единой фальшивой ноты.

Не раз в тяжкие минуты я вспоминал его спокойный, отрешенный от суеты голос, и мне становилось легче от этого воспоминания. Жалею, что так и не решился сказать об этом ему лично, когда за несколько лет до его смерти нас познакомила в буфете иерусалимского радио моя старинная приятельница Эстер Карми. Это была одна из тех случайностей, которые украшают жизнь.

В буфет я заглянул без всякой цели, по какому-то наитию, и сразу увидел его. Он сидел чуть сгорбившись и слушал, что говорила Эстер, с тем естественным вниманием, по которому безошибочно узнаются хорошо воспитанные люди. Поймав мой умоляющий взгляд, Эстер улыбнулась и жестом пригласила к их столику:

— Познакомься, Булат, с моим коллегой.

Таким я себе его и представлял. Тонкость. Патрицианская отстраненность. Внутренняя сосредоточенность человека, знающего цену одиночеству.

Я попытался выразить свое восхищение «Путешествием дилетантов», пробормотав, что «эта штука посильнее „Фауста“ Гете». Он едва заметно улыбнулся. Начинался ничего не значащий разговор, неизбежный в таких случаях. Мне этого не хотелось, и я, понимая, что другой возможности не будет, почти с отчаянием сказал:

— Булат Шалвович, я недавно прочитал воспоминания Давида Шраера-Петрова. Это правда, что он там пишет про вас и про Олю?

Он удивленно взглянул на меня — и засмеялся:

— Правда лишь то, что я отбил у него бабу. Давид мне этого до сих пор простить не может.