– Не знаешь! Разумовским коришь, а не подумала, не припомнила, Маврушка, как любовь-то наша у нас с ним началась. Как я от слез свету божьего не видела, а ты все Алешку певчего звала, чтобы песни попел, голосом своим бархатным сказки посказывал. Заговорил, спору нет, песнями своими околдовал, а сердца, сердца-то не тронул, тебе ли про то не знать. А когда цесаревна с певчим слюбилась, что ж тогда не говорила, что смешно, что толки пойдут, что забава одна? Тогда-то молчала, тогда-то всему поддакивала. Обо мне тревожилась? Знаю. Только тревога твоя была не обо мне одной – о себе не меньше думала. Чтоб не случилось с цесаревной чего, чтоб сохранить вашу принцессу Лавру,[5] чтоб до престола ее довести да и самой с ней вместе во дворец войти. Не корю я тебя, Мавра, не корю, и в мыслях у меня того нет. Ты мне Алексея Григорьича от сердца сватала, в утешенье. Только вот Алексей Григорьич-то быстро на новом месте пригрелся, и песни петь перестал, и с голосу спал. Одно дело за деньги, другое от охоты, а охоты-то и не стало. Сытно есть, мягко спать да еще родне своей денежки собирать. Не жалела я, никогда не жалела. Сколько могла, столько давала, радовалась, что хоть кого еще облагодетельствовать могу. А ведь он брал, не думаючи, может, самой цесаревне нужно, может, ей от тех рублевок да червонцев тоже радость бы была.
– Так ведь мать же у него родная, сестрицы, братец, сердце-то доброе, вот за всех и болит.
– А за меня болело ли? Уж если про любовь ты толк завела, то, может, любовь – она чтоб все отдать, ничего не спросить, как ты сейчас сынку своему? А случись ничего не осталось бы у меня, пошел бы твой Алексей Григорьевич по-прежнему коров пасти, чтоб жену кормить, аль другое место теплое поискал?
– Да полно, матушка, к чему ты все это придумала?
– Придумала? Да я все годы о том думала. Слышь, все годы. И когда во хмелю озоровал, и руку на меня подымал, и когда с дружками веселиться на задний двор шел. Что ж за годы-то эти долгие не обучился ничему, ни политесу, ни обхождению придворному – лень, да и так хорош, и так царице-матушке люб. Вон она, голубушка, каждое слово его хвалит, каждому слову поддакивает, какую дурость ни скажи. Влюбилась на веки вечные, и аминь!
– Бог с ним, с политесом, государыня. Когда человек в чести, кто ж ошибки его считать будет? Да и разговоров таких про Алексея Григорьевича чтой-то не слыхивала. Не иначе наплел кто.
– Что другим-то плести, у самой глаза есть. В ночь ту страшную струсил, дома отсиделся и в помыслах не держал, чтоб голубушку свою цесаревну защитить да прикрыть. Только отговаривал: мол, и так проживем, и так, мол, ладно, абы помаленьку, абы потихоньку, как мыши под метлой. Вот потому и поддакиваю, потому и во дворец взяла, чтоб в стыде своем не признаваться. Коли выбрала, коли детей прижила, так и должна до себя поднять. Не валенок ношеный, за порог не кинешь.
– А чего ж теперь-то кидать решила? Недаром сердце у меня болело, как ты с канцлером полвечера толковала, не к добру, думаю, ой не к добру.
– Алексей Петрович-то тут при чем?
– Не любит он Алексея Григорьевича, никогда не любил, хоть к нему и ластился.
– „Ластился“! Да с какой такой радости Бестужеву к Алексею Григорьичу ластиться? А что не любил его канцлер, так не жена, не девка – какая тут любовь нужна. Карты ему Алексей Григорьич путал, это верно. То с одним посланником милостиво потолкует, то другого не ко времени в дом свой зазовет. Политика для него – лес темный, а все норовил вид делать, будто государством правит, будто со мной дотолковать может.
– А не мог разве?
– Ничего не мог. Я и слушать-то его речей никогда не слушала, строго-настрого отступиться от дел государственных велела. То-то бы он у нас дров наломал, кабы воля его!
– Озлобилась ты против него, государыня. Знамо дело, без канцлера не обошлось. Неужто думаешь, у Ивана Ивановича-то пятен нету? Дай до власти дойти, а там уж видно будет.
– Ты Шувалова в покое оставь. Судить тебе о нем нечего. И так наговорилися всласть, сколько времени потеряли. Ты, Мавра Егоровна, тем довольна будь, что в сродственниках мужниных состоит, родней числится. Всегда заступит, так что ты не в убытке.
– „Сродственник“! До сего дня неведомо от каких таких Шуваловых, как родством-то счесться.
– Во дворец переедет, сразу и сочтешься. Ведь не то тебе нужно, чтоб считаться, а с кем. Не ошибешься, Маврушка.
– А ведь толк такой был, будто он с Бироном переписывается аль Бирон ему письма шлет. С чего бы?
– Вишь, даже про письма бироновские знаешь, а говоришь, неведомо какой человек Ладно, ступай к Алексею Григорьичу да скажи – все богатства его, все дворцы и угодья ему оставляю. Еще награжу, только чтоб во дворце не канителился, быстро бы съезжал. Со мной пусть прощаться не приходит – во дворце свидимся, как на куртаг придет аль к обеду приглашение получит.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
– Отставка Алексея Разумовского! Невероятно.