Ошибка доктора Свиндебарна

Комиссар молча всунул ноги в предложенные обшарпанные тапочки на два размера меньше чем надо. Кивнул — мол, всё в порядке. И прошёл в комнату. Она оказалась единственной в квартире. Как эти русские решали проблему спанья/приёма гостей, оставалось выше его понимания. Но, очевидно, как-то решали, раз до сих пор строят дома с однокомнатными квартирами…

Свидетель сидел в кресле на колёсах, и чем-то напоминал Стива Хокинга. Возможно, чуть склонённой к плечу головой. Или — сухоньким, кажется, ничего не весящим телом, костлявые острые коленки которого не мог скрыть даже наброшенный толстый шерстяной плед. Однако взгляд его в свете трёх из пяти горящих лампочек люстры поражал осмысленностью и полным отсутствием тоски по себе, утраченному, и равнодушия ко всему окружающему — хронических спутников всех виденных комиссаром инвалидов. А ещё комиссар подумал, что фамилия матери свидетеля наверняка Бурштейн, Шмуйлович, Рабинович, или аналогичная. Потому что еврейских черт лица не могла скрыть, явно взятая в целях лучшего трудоустройства, фамилия…

— Здравствуйте, Даниил Маркович. Я — комиссар Жюль Бланш. Франция, Парижский Округ. Мой коллега звонил вам…

— Здравствуйте, мосье комиссар. Да, я помню. Если вам удобно, можем перейти на французский — я владею. Прошу вас садиться — учёный взглянул на женщину, и сделал движение бровями. Женщина подвинула комиссару старинный колченогий стул — похоже, венский! Сколько же ему тогда лет?! Комиссар только усилием воли удержался, чтобы не смахнуть несуществующую пыль с полупротертой вдавленной фанеры сиденья.

— Благодарю. Разумеется, мне так удобней. — комиссар знал, что тщательное проговаривание русских слов и сложности с оформлением их в законченные фразы создаёт у собеседника впечатление, что ему очень трудно. Да, в принципе, так оно и было. Особенно после десяти лет отсутствия практики. Поэтому он сказал:

— Я веду следствие, касающееся кое-кого из ваших бывших коллег по работе в Институте. Поэтому мне понадобилось уточнить некоторые детали этой работы, и лучше узнать этих самых коллег. Могу ли я… задать вам несколько вопросов?

— Разумеется. Ведь вы приехали для этого из самой Франции. Спрашивайте.

— Благодарю ещё раз, Даниил Маркович. Скажите, вы близко знали Зисерманна Александра Александровича?

Показалось комиссару, или глаза старика злобно сверкнули? Впрочем, поскольку тот ответил не сразу, стало ясно: пытается не поддаться порыву, и ответить повежливей.

— Нет. Не могу так сказать. Да и никто не сможет. Близко, если можно так выразиться, Александр не подпускал никого. — французский учёного явно был куда лучше русского комиссара, — Крайне замкнутая натура. Амбиции, как у Наполеона. Злость, подозрительность в отношении коллег — всё-то ему казалось, что его идейки кто-то хочет «похитить и присвоить». Он поэтому и посвятил полгода освоению тонкостей патентного дела — получил около тридцати Авторских, и вдруг пожелал ни с кем больше не выступать в соавторстве! Ну, это после того случая, с замдиректора…

Впрочем, вы, комиссар, наверное, в курсе — было заведено даже уголовное дело, и Александр отсидел год из назначенных ему трёх… — комиссар кивнул. Старик отвернулся, и коротко глянул в угол, где, накрытый белой кружевной накидкой, стоял старинный, похоже, ещё ламповый, телевизор с крохотным по современным меркам экраном.

— Я, собственно, что-то такое и подозревал с того самого момента, когда мне позвонил господин капитан из приёмной господина генерала. Зисерманн, надо же… Спрашивайте конкретней — я уверен, что именно эта сволочь причастна к трагедии Цюриха и ещё двух… европейских городов. Беспринципное и наглое уничтожение людей — как раз его стиль.

— Вы имеете в виду, он и раньше — людей?..

— Да, вот именно. Он ненавидел всех — и знакомых, и незнакомых. Причём никто из нас так и не смог понять — почему. После трёх-четырёх столкновений все остальные коллеги нашего… Да и чужих отделов просто перестали с ним общаться. Даже по делу.

— Но как же тогда ему удавалось… работать? И почему его не увольняли за…

— За «антисоциальное поведение»? Да, ваша правда: могли бы, десять раз могли бы.

Но на нём держались показатели целого подразделения Института. Говорю же: он получал очень много Авторских Свидетельств, и иногда, особенно вначале, в первые пять-шесть лет, вписывал туда и наше начальство — а тому только того и надо! Вот, мол, никакие мы не тупые и ленивые Администраторы, а вполне действующие учёные!.. Ха! Наверное, вы сможете представить специфику работы Науки в период, когда финансирование пробить могло помочь только вот это самое: Показатели! Экономия финансов страны за счет Внедрений. Наших научных разработок в производство.

А в Институте — пятьсот человек. И у всех семьи… И у директора, между прочим, тоже.