Ошибись, милуя

Но волна крестьянского возмущения и протеста, поднятая пятым годом, с некоторым опозданием докатилась из Центральной России и до сибирских просторов. Повсеместно начали распадаться земельные общины, слабели и рушились прежние устои, зато росло и поднималось мужицкое самосознание. Крестьяне все смелей и смелей поднимали свой голос за землю.

Нынче в межевском обществе вышел срок передела. Влиятельные хозяева, как и прежде, со спокойным единодушием решили отложить перемежевку до нового срока. Однако недели за три до схода староста Иван Селиваныч вдруг узнал, что некоторые мужики подали в земство прошение о выделе их из общины. Среди них были и такие, что никогда не вылезали из долгов у старосты. Вначале Иван Селиваныч не придал этому особого значения, надеясь на силу крепышей, на свою власть и в конечном счете на поддержку уездных властей. Но в земстве, к великому изумлению старосты, заявили, что нет закона силой удерживать хозяев в общине, а повлиять на них может только само общество, мир. Уповайте-де на мирское слово. А мир — Иван Селиваныч это хорошо видел, — мир двоился на глазах. Надвигалось неведомое, тревожное и заботное. Даже смирные и робкие хозяева глядели с вызовом, говорили дерзко, а порой и враждебно.

— Святое дело рушите, мужики, — убивался староста, краснея и волнуясь больше обычного. — Богом сказано: живите в миру, а вы теперь всяк по себе.

— Знамо, тебе бог посветил, — на своем стояли мужики. — Ты нас, уж какой год пошел, на хорошую землицу не пущаешь. А пошто, спросить?

— Вы лодыри, застрамили свои пашни, — по привычке сорвался Иван Селиваныч.

— Зато твои обиходили. Угоили.

— Приспела пора поделиться, Иван Селиваныч.

— Давайте по уму, мужики, — брал себя в руки староста и натужно добрел, но единственный глаз его глядел зло и бесприютно. — Ведь землицу-то, ее на весах не развесишь. Как и при дедах было, у кого-то получше отводы, у кого-то плошее, да мир жил согласно. На што же ломать-то? Это все каторжник Огородов пустил смуту промеж вас. До него складно жили.

— Ты, Иван Селиваныч, мужика понапрасну не тронь, — вступился в разговор Сано Коптев. — Мы о нем худа не скажем.

Предвидя, что сход попадет в руки трезвых, но утесненных мужиков, староста накануне схода решил задобрить мир и выставил для общественного распива десять ведер водки. Это заведено было исстари, только с меньшим размахом, чем нынче.

Гулянье началось утром и с малого, пока в кабаке. Сперва вокруг щедрого и веселого старосты сбилась деревенская голь, потом подвалил народ похозяйственней, и, когда в кабаке сделалось душно, тесно и жарко, рассолодевшие мужики толпой хлынули на улицу. День был теплый, ведренный, в какие обычно быстро натаптываются первые весенние тропинки. Высокое лазурное небо тревожило и мучительно звало к чему-то радостному и несбыточному. Все вокруг заразилось весельем. В липах и березах церковной ограды блаженно орали прилетевшие грачи. Девки и бабы цвели яркими нарядными платками, передниками, улыбками. По сырой, еще скудно обогретой земельке уже босиком жгли ребятишки, гологоловые, в одних рубашонках. По теплой опушке березника, который поднимался почти на задах пожарницы, разбрелись девки-недоросли, искали подснежники и пели с правдивой печалью своими ломкими голосами:

Уж ты ласточка, моя касаточка…

Староста распорядился вынести гуляние на улицу, к пожарнице, она впритык к кабаку. Под тесным навесом ее стояли телеги с поднятыми оглоблями, обсиженными воробьями. Мужики дружно сняли с телег бочки, багры, а на их место утвердили бутылки с водкой, глиняные чашки с капустой и ломтями хлеба. Трактирщик Ефрем Сбоев принес три таза вареной свинины — ее кромсала на мелкие подавки Ольга, Ефремова дочь, и оговаривала тех, кто хапал мясо не для закуски, а на еду. Пришли парни с гармошкой. Церковные колокола ударили к обедне, и старик, по прозвищу Дятел, с палевой сухой бороденкой и серым лицом, будто присыпанным по морщинам золой, стал креститься кулаком, подсчитывая в уме, сколь бутылей вина вынесли из кабака. Прошедшему мимо старосте запоздало поклонился и с ханжеским лицемерием пропел:

— Дай бог веку кормящему поильцу, а кои супротив, да не станет им благом.

— Долби, Дятел, удоволен будешь, — съязвила беременная баба и дернула за ручонку зазевавшегося на Дятла своего сынишку.

Богатый мужик Зотей Кошкин, любивший на людях притвориться бедным и хилым, к вину не притрагивался, а кусочек свинины, несмотря на укоры Ольги, взял и с хлебушком сжевал за компанию, а потом в больших, хлябких сапогах шаркал меж подобревших мужиков, прислушивался и поддакивал иногда невпопад:

— Так, так, сударики. На выделах всем хана. А бедняк, тот сразу вымрет.

— Меньше захребетников будет.

— Жить бы нам по-старому да иматься друг за дружку.

— А ежели на то нету моей воли? Что тодысь?

— При новом-то заводе — вот так-то кто угостит? — Зотей Кошкин повел рукой в сторону кабака, где мужики и бабы весело и шумно табунились возле гармошки. Повизгивали девки, взмахивая платочками.