Осенний лист, или Зачем бомжу деньги

— В ресторанах Пархом редко бывает, — отозвался Бирюк, шедший рядом налегке, — я его сучью жизнь хорошо изучил. Привычки и повадки. Дома Пархом питается, и все праздники дома отмечает. Соберёт своё кубло и гужует всю ночь. Там он, чувствую. Меня, Альфред, чутьё редко подводит. Жизнь у меня сложная была. Всё время начеку надо было находиться, врагов много имел. Чутьё и выработалось. Как у волка. Меня через это Бирюком-то и прозвали.

— А если уехал? — не унимался Альфред. — Вообще уехал? Он ведь уезжает из города иногда?

— Уезжает. Зимой в Таиланд, летом в Германию. Сейчас не лето и не зима. Межсезонье. Да и при таких обстоятельствах… Нет, дома он. Можешь не сомневаться.

— Ну, не знаю… Хорошо, если так.

Окрошка плёлся позади, шагах в десяти от Бирюка и Альфреда, и упрямо молчал, не желая принимать участия в разговоре. По-видимому, он был очень расстроен тем обстоятельством, что его старшинство не признали.

— Окрошка! — окликнул его Бирюк, — Ты что отстаёшь? Смотри, крысы-мутанты сзади подкрадутся и покусают.

— Ты сам смотри! — огрызнулся Окрошка, — Эти крысы не дураки, они знают, кого кусать. В первую очередь они на престарелых уголовников нападают. Из нор своих из стены выпрыгивают и за шкварник!

Шедший у стены тоннеля Альфред, услышав про норы и про шкварник, вжал голову в плечи и отпрянул от стены, чуть не сбив с ног Бирюка.

— Ты чего? — удивлённо спросил Бирюк, — Под ноги смотри.

— Запнулся…

— Не запнулся, а забздел, — заржал Окрошка, решив нарушить обет молчания. — Альф у нас всегда бздит, когда страшно. А страшно ему всегда. Да… совсем забыл сказать! Крысы не только на престарелых уголовников нападают, они ещё и на бздунов прыгают. По запаху, видать, определяют.

— Ничего я не испугался, — попробовал оправдаться Альфред, — я запнулся. Тогда, с Сидоровым, мы здесь тоже запнулись.

— Здесь? — недоверчиво переспросил Окрошка. — По ходу мы то место уже давно прошли.

— Нет, здесь. Или где-то здесь. Место тут такое…

— Ага. И ты его пометил.

— Так, стоп! Позже посмеёмся. Кажется, пришли, — Бирюк направил луч фонарика вглубь коллектора, и луч высветил очертания мостка. — То место? Врезка?

— Да, — в один голос сказали Альфред и Окрошка.

Маракова, конечно, обыскали, и пистолет-зажигалку нашли.

— Хоп! — воскликнул чернобородый секьюрити, вытащив её из кармана полковника.

Обыскивали у ворот, так как стол для банкета накрыт был в саду, и в дом входить не предполагалось. По крайней мере, пока.

— Это зажигалка, — тихо сказал Константин Леонтьевич, — Дай-ка, — и, мягко отняв её у чеченца, выщелкнул огонёк перед его крупным носом.

Охранник снова завладел зажигалкой, осмотрел со всех сторон, и, убедившись, что угрозы хозяину эта штука не представляет (любой бы принял её за простую зажигалку!), вернул Маракову. Константин Леонтьевич сунул оружие в карман и воровато оглянулся через плечо. Пархом приближался, театрально раскрыв объятья. Вид у него был радушного хозяина. Правда, глаза смотрели холодно и мертво. Впрочем, как всегда.

— Мрак! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть, дружбан! — весело сказал он, но, подойдя, обниматься не стал, руки опустил, и, засунув их в карманы, спросил у охранника: — Ошмонал?

— Чистый, — ответил чеченец. — Как маладая дэвушка-целка.

— Какая девушка? Где девушка? — не понял полковник.

— Так гавару, так сказал, — с видом человека, втолковывающему недоумку прописную истину, пояснил Маракову чеченец.

— Прошу к столу, — Пархом сделал приглашающий жест.

За столом сидел прокурор Малюткин в песцовой шапке и в пуховике. Он морщился от боли и был слегка пьян. Наверное, чтобы не перечить хозяину, Малюте пришлось выпить коньяку, и теперь он мучился. Прокурор страдал язвой желудка и обычно, кроме минералки, ничего не пил.

Стол был заставлен блюдами с едой, но без изыска. Тарелки стояли как попало, без какой-либо композиции. Овощи — а-ля натюрель, целиком, у помидоров даже хвостики не оторваны. Мараков почему-то решил, что овощи не мыты. Сырокопчёная колбаса, какое-то мясо и говяжий язык были порезаны крупно, а когда Мараков подошёл к столу, убедился, что шкурка с колбасы не снята, а рыба нарезана кусищами прямо с чешуёй и костями. Суповых тарелок, исполняющих роль вазочек, доверху наполненных красной и чёрной икрой, было шесть штук, по три на каждый вид. Всё свободное пространство между тарелками занимали бутылки с вином, водкой и коньяком. Хлеба не было. На краю стола, напротив живота грустного страдающего Малюты — три гранёных стакана.

— Чем богаты, тем и рады, — дурашливо произнёс Пархом, — не обессудьте гости дорогие, у меня всё просто — по-холостяцки. Не люблю я рестораны. Там неизвестно, что тебе подают. Может, отраву какую? А здесь… — Пархом обвёл руками стол, — всё чистое и без отравы. Самолично на стол накрывал. Ешьте, дети мои, с рук моих!

Он схватил с тарелки два куска истекающей жиром копчёной осетрины и протянул Маракову и Малюткину. Те потянулись за подношением, но Пархом бросил рыбу обратно, и, вытерев руки о дублеёнку, сказал:

— Но сперва выпьем! За успех дела, которое вы чуть не просрали.