Осажденная крепость

— Ха! Ты своими руками погубил меня и еще говоришь о дружбе! Твой юбилейный номер на самом деле оказался траурным, твое поздравление некрологом, ты и вправду вознес меня на небо, да только на Западное[162]. Ты сам не знаешь, как ты ужасен: твое перо пронзает, как копье, твои чернила — сущий яд, листок твоей бумаги — ордер владыки ада, возвещающий смерть. Мало того, что персонажи твоих романов и пьес безжизненны, как марионетки и глиняные фигуры. Стоит твоему перу коснуться настоящего, живого человека, как его дням приходит конец. Если бы ты не написал того поздравления, я преспокойно прожил бы еще бог знает сколько лет. Вспомни сам: разве твоя статья, полная беззастенчивой лести и неумеренных похвал, не была больше похожа на славословие усопшему отцу, написанное благочестивым сыном, или на могильную эпитафию, сочиненную щедро оплаченным литератором? Нить моего счастья не выдержала груза таких восхвалений и оборвалась. Вот и жду тебя здесь, чтобы потребовать обратно мою жизнь!

Пока Писатель внимал речам бывшего друга, у него вдруг зародилась одна неприятная мысль; она засела в его душе, как непереваренный кусок в пищеводе. Если приятель прав и каждый, кто попался на кончик его, писательского, пера, может прощаться с жизнью, то это означает, что истинной причиной его смерти было вовсе не расстройство из-за премии. Главное в другом — в той автобиографии, которую он недавно сочинил, с тем чтобы опубликовать ее сразу после получения награды. Ах, глупец, глупец! Но какой прок в запоздалых сожалениях. Лучше придумать что-нибудь и как-то отделаться от обступивших его обитателей загробного мира, а там видно будет. И он обратился к своим персонажам:

— Ну что же, будем считать, что чаша моих злодеяний переполнилась, я сам погубил себя и тем расплатился с вами за отнятые мною жизни. Знаете ли вы, что я сочинил автобиографию? Это равносильно самоубийству. Так что отбросим в сторону счеты — мы квиты, я вам ничего не должен.

В ответ дружно загалдели:

— Хочешь дешево отделаться! Какое же это самоубийство? Это как если бы обжора бросился поедать шар-рыбу, отравился и умер — разве можно считать подобную смерть проявлением, скажем, его пессимизма? Сочиняя автобиографию, ты прославлял себя и вовсе не думал, что можешь погибнуть от собственного пера. Нет уж, отдавай нам свою жизнь, отдавай!

— Ну, теперь, кажется, конец! — Писатель стиснул кулаки и, совершенно растерявшись, забегал перед дверью то влево, то вправо.

Послышался голос бородача:

— Теперь я готов объявить свой приговор. Ваша душа должна будет воплотиться в…

Писатель повернулся к нему, приняв умоляющую позу:

— Господин директор, прошу вас прежде выслушать меня. Я сполна изведал всю горечь, что таится в судьбе литератора. Когда-то я стремился в мечтах к мирской славе, знатности и богатству, но теперь оставил эти фантазии. Я осознал, что я закоренелый грешник, но прошу вас явить милосердие и не карать слишком строго. Накажите меня тем, что возвратите мне обличье писателя!

Бородач изумился:

— Снова писателя? И вы не боитесь, что кто-то потом потребует вашу жизнь?

Толпа во дворе сверлила Писателя широко раскрытыми глазами.

— Но я не буду ничего сочинять, я буду только переводить, это ведь не так опасно для жизни? Причем буду переводить буквально, чтобы ненароком не отойти от смысла оригинала. Например, я дам более точный перевод названия американскому роману «Унесенные ветром» — «Зашагавшие после апоплексического удара»[163]. И я не позволю себе назвать эпопею Мильтона[164] «Сказанием слепца о падении Сучжоу и Ханчжоу»[165], хотя прекрасно помню поговорку: «На небе рай, а на земле Су и Хан», — да и поэт действительно потерял зрение. И вообще я буду стараться во всех затруднительных случаях прибегать к транскрипции. Ведь мы и сейчас пишем «юмо» (юмор), «ломаньтикэ» (романтика), а если этот способ распространить шире? Читателю будет казаться, что он держит в руках оригинал, и уж тут жизни персонажей ничто угрожать не может… Но если и это не годится, я займусь не переводами, а сочинением драм на исторические сюжеты. В героях недостатка нет — тут и полководцы Гуань Юй и Юэ Фэй, и несчастные императорские жены Ян-гуйфэй и Чжаоцзюнь. Все они давно умерли, и если второй раз умрут на сцене, меня не смогут обвинить в покушении на их жизнь. В самом крайнем случае я займусь переделкой пьес Шекспира. Однажды он приснился мне, уважаемый мой предшественник… Пожаловался, что у его персонажей слишком долгая жизнь — прошли сотни лет, а они все не сходят со сцены. Просил меня проявить сострадание и прикончить их по возможности безболезненным способом. Нанести, как говорят на Западе, удар милосердия. Очень, очень убедительно просил старик.