Орлиный услышишь там крик...

Юра Баранов улетел с этим же вертолетом на высокогорную станцию Куйлю. В отряде не хватило спальных мешков и фуфаек. Надо позаботиться о дровах и перебросить их на ледник, договориться с проводниками, чтобы они приехали за нами, когда мы закончим работу, — все это должен сделать Юра. В экспедиции у него самая трудная и хлопотливая должность. Вернее, три: он «зам» Максимова, «зав» хозяйством и гидролог.

Мы остались посреди узкой долины, заросшей мятликом и колючими кустиками верблюжатника. По ту сторону реки лесок голубых тяншаньских елей, упрямо взобравшихся на склон, и белая, в вечных снегах вершина. Это и есть пик Нансена. На темно-синем небе снег выделяется особенно резко. Ослепляет даже облачко, которое зацепилось за вершину. Там, наверху, властвуют ветры, и это облачко состоит не из паров, а из мелких снежинок, сорванных с ледяных круч.

Место для лагеря расчищаем от камней, ставим палатки. Растяжки привязываем не к кольям, а к камням. Дерева здесь нет, камней сколько угодно — и гранитов, и розоватых мраморов, и тусклых песчаников.

Филипп Матвеевич раздобыл где-то бревно плавника, устраивает очаг. Топорик у него старый, не один год путешествовал в солдатском вещевом мешке. Он рубит и говорит сам себе:

— Да-a, дровишки, бывало, везешь на лошадке, поленницу. И конечно, керосинчик. А как же в горах?!

Он даже выпрямляется и замирает, воображая невидимого спорщика:

— Горы прокормят, а без дров и керосинчика не обойтись.

Он оглядывается в поисках собеседника. Но мы подтаскиваем к палаткам вещи — заняты.

Солнце ушло. Краем гор обходит нас золотистая заря. В палатке надуты резиновые матрацы, расстелены спальные мешки. В головах у меня кофр с киноаппаратом.

Николай Васильевич большим охотничьим ножом вскрывает консервные банки для ужина. Я отхожу в сторону от костра и ложусь на камни. Знобит. С тревогой прислушиваюсь к своему сердцу. Оно бьется неровными толчками. С завистью смотрю на Филиппа Матвеевича, преспокойно строгающего лучины своим древним топориком, на Николая Васильевича, который суетится возле костра, подбрасывая в кастрюлю ломтики мяса и лук. Обоим вместе больше ста, а держатся они молодцом. Ты же, размагниченный хлюпик, сдал в первые часы. Здесь высота всего три километра с небольшим, что же ты будешь делать на леднике, где высота все пять?

— Женя, готовь кружку! — кричит Николай Васильевич.

Иду к своему рюкзаку за кружкой, пью бульон, но не чувствую ни запаха, ни вкуса.

Николай Васильевич зажигает в палатке свечу, стягивает свитер, укладывает вещи под свой мешок. Я лежу молча.

— Это пройдет, — вдруг произносит он.

— Что пройдет?

— Ну, вот это состояние. У меня тоже когда-то было — прошло. Акклиматизация.

— И долго буду так акклиматизироваться?

— Денек-другой. Да ты не унывай, старина! Посмотри, какая кругом красота!

Он задувает свечу и с удовольствием вытягивается в спальнике. Некоторое время молчит, наслаждаясь теплом и покоем.

Когда мы прилетели сюда, нарушив суетой молчание гор, как-то неловко стало от несоответствия будничных людских хлопот с безмятежной природой. Мы распугали криками и грохотом тишину. Сейчас эта тишина вернулась к нам. Она опустилась на догорающий костер, на камни, к которым прижались палатки, на черные силуэты скал.

Но вот я напряг слух и вдруг услышал странные шумы. Они были непривычны, непохожи на те, что мы слышим всегда. Это были шумы живущих гор. Глухо, как под землей, погромыхивала река, слабо посвистывала высохшая былинка мятлика, с пика Нансена долетал унылый вой метели и изредка, словно проносилась электричка, слышались тугие и протяжные раскаты обвалов.

— Николай Васильевич, почему выбрали вы такую специальность? — спросил я.

— Так вышло, — отозвался Максимов.

— Но ведь что-то привлекло?

— Наверное, характер.

— ?

— Сейчас поясню. До войны я по Колыме и Чукотке бродил. Колыма тогда только расставалась с дикостью. Сколько километров прошел — не сосчитать… Потом война. Уцелел. Жену привез, купил дом. Чего еще надо? А покоя нет. Тянет куда-то. И начал жизнь сначала. Чертовски интересная у нас работа! Ну, взять хотя бы лавины. Снег — он на равнине мирный, а в горах хуже тигра. Дороги засыпает, поселки. Нам надо знать, когда лавина пойдет с гор, чтобы вывести людей из опасного места, перекрыть дороги. И вот идешь на лыжах по самому карнизу… (Позднее ребята рассказывали мне о том, как Максимов попадал в лавины. Однажды его засыпало совсем. Хорошо, что рано хватились, откопали.)

Или ледники! Кроме Арктики их больше всего у нас, на Памире и Тянь-Шане. А народу, сам видишь, маловато. Так что успевай поворачивайся. А я беспокойный. Приедешь домой — опять по горам затоскуешь, по лавинам, ледникам. Так и нашел себе специальность, ту, что в крови была, в характере.

Вдруг Николай Васильевич рассмеялся:

— А горы лечат. В горах как-то по-особенному дышится — широко. Помнишь, у Гейне: «На горы крутые взбираясь, заохаешь ты, как старик. Но если достигнешь вершины, орлиный услышишь там крик…»