Орлеан

— Чего? — не поняла она.

— Ребенка, — уточнил Василий Карлович, чтобы не было сомнений. — А душа твоя будет отягощена воровством. Как ты будешь сказки ему рассказывать, своему дитяте? Как в глаза посмотришь, как по головке погладишь?

— Для ребенка мужик нужен, — с отвращением напомнила Маркитантова, — а не козел в ментуре.

— А разве у тебя нет козла? — терпеливо продолжил допрос Василий Карлович. — Сколько у тебя их было, этих козлов-мужиков? Пальцев на обеих руках хватит, чтоб пересчитать?..

Наташка молчала, прислушиваясь к мыслям в горячем сердце. Потом зачем-то растопырила руки и подняла ноги, пытаясь растопырить пальцы на ступнях.

— Всего двадцать? — сосчитал Неволин. — Точнее, девятнадцать, потому что два пальца на ноге у тебя сросшиеся… Мало. Ты почти девственница.

Ноги ее были обуты в китайские босоножки из почти натуральной кожи, так что сосчитать предполагаемых кавалеров было делом примитивно арифметическим.

— Да не в этом дело, — сказал Мошкарев. — Последний в реанимации лежит. И случилось это именно в тот вечер, когда Маркитантова принесла с завода свои чушки.

— Что же случилось в тот романтический вечер? — поинтересовался дознаватель.

— Был нанесен удар по голове сожителя каким-то тупым предметом. Предположительно, чушкой или сковородкой.

— С тефлоновым покрытием? — уточнил Неволин.

Наташка, услышав неприличное словосочетание, только передернула плечами и оттопырила нижнюю губу.

— Чугунной лупила. Наотмашь. А тефлоновой у нее отродясь не бывало, — сообщил Мошкарев.

— И это все? — осведомился Василий Карлович, испытав внезапно смертельную скуку.

— Почти.

— Что еще?

— После этого она принесла фекалии из нужника и обмазала ими холодильник.

— Снаружи?

— Изнутри.

Василий Карлович задумчиво забарабанил пальцами по столу. Поглядел на голую стену и пожалел про себя, что уничтожил портрет Фейербаха.

— Ну это уже родовое, — сказал он. — Не видишь, у нее же вырождение написано на лице.

— Чего? — не поняла Наташка. — Чего говорите, не пойму…

— Мать и отец гуляли? — спросил он кротко.

— Какой отец? Вы чего?..

— Вот-вот. И я об этом. Все. Садись в мое кресло!

Неволин порывисто встал и одернул на спине мятый пиджак.

— Ты что, не слышала? — переспросил он грозно. — Садись в мое кресло, говорю! Руководить будешь!

У Мошкарева от удивления отвисла челюсть. А Неволин насильно посадил Наташку за свой рабочий стол, вдавив в кресло, так что кости ее затрещали.

— Рабочий день с восьми тридцати до семнадцати тридцати. А когда на дознание выезжать, то много больше. Но ты умная, потянешь. Зарплата хорошая. Двенадцать тысяч включая надбавки. И помни о любви. О любви к подследственному. У нас — презумпция виновности в рабочие дни, а в выходные — презумпция невиновности. При такой жизни любой виновный может быть невиновным и наоборот. Уважай человека в себе. Слушай полонез Дзержинского в своем сердце…

— Огинского, — подсказал Мошкарев.

— Чистые руки, горячее сердце, холодная голова… — докончил Неволин, игнорируя его реплику. — Всем вам нужна любовь, дайте миру шанс…

Во время его филиппики глаза Наташки Маркитантовой все более округлялись. Но когда она услышала о полонезе Дзержинского, то нервы ее сдали и она заплакала навзрыд.

— Пойдем отсюда, Мошкарев. Пусть она руководит, а нам здесь не место.

Василий Карлович вышел в коридор и, пропустив вперед лейтенанта, на всякий случай запер дверь своего кабинета на два поворота ключа.

— Зачем? — осведомился Мошкарев потрясенно.

— А затем, чтоб не сбежала. До конца рабочего дня еще два часа. Пусть сидит и вникает в суть дела…

Дознаватель заложил руки за спину, как ходят заключенные.

Направился через стеклянный коридор в пристройку, где располагались камеры предварительного заключения, сутулясь и опустив голову к земле. Плитки под его ногами были свежевымытыми, так что по ним было обидно идти. Но Василий Карлович нашел выход: он наступал только на черные, словно играл в шашки, а на белые не наступал.

Через пять минут он уткнулся лбом в железную мятую дверь.

— Открывай, что ли, Мошкарев.

Тот, все более удивляясь, отворил засов.

Неволин вошел в камеру, огляделся, глубоко вдохнул спертый воздух, потому что это был теперь его родной дом и следовало приручать его к себе, как собаку, — вот эти выщербленные стены должны полюбить его голову, когда он будет об них биться, а жесткие нары должны приспособиться к его сухопарому телу и принять его очертания, потому что сколько он будет лежать на них — неизвестно…

— Когда здесь обед?

— Обед уже прошел, — ответил Мошкарев. — Остался один кипяток.

— Будешь носить баланду, как другим… Не жиже и не гуще. Понял?

Лейтенант кивнул.

— А теперь исчезни!..

Мошкарев хотел что-то возразить, но, не найдя нужных слов, отдал честь — как старшему по чину. Выйдя, закрыл за собою дверь и произвел тяжелый грохот тупого металла, который отнимал последнюю надежду у сильных духом, но укреплял в вере тех, кто духа не имел и ни на что не надеялся. А Василий Карлович был, скорее, из вторых, нежели из первых.