Орлеан

Дверь автобуса закрыли, мотор взвыл, выпустив из себя облако запоминающегося дыма. Иллюзионист принюхался и пробормотал с тоской:

— Жалко, что дым пропадает даром. Немцы себе этого не позволяли. — И тут же пояснил свою мысль: — У них выхлопные газы шли прямо в салон, в котором сидели асоциальные элементы. Экономично, и не надо никакой пилы.

— Не понял, — сказал униформист. — Это какая машина была? «Опель» или «фольксваген»?

— И не поймете. Езжайте, — махнул рукою дядя Боря, поймав себя на мысли, что униформист и техническая фантазия — две вещи несовместные.

Ему стало грустно. Автобус набычился, вцепился в теплую землю и отвалил прочь.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. КОНЕЦ НЕМЕЦКОЙ КЛАССИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ

1

Василий Карлович Неволин бросал кусочки хлеба в портрет Людвига Фейербаха, повешенный на казенной стене. Этот портрет он вырезал в 90-х годах из одного популярного журнала, решив почему-то, что покойный философ, не угодивший в свое время марксистам, сильно смахивает на грядущего мессию, которого он искал везде и не находил. К лицу невезучего немца, ославленного, проклятого и забытого, дознаватель пририсовал круги с цифрами, как в тире: десятка была в середине, где-то в районе переносицы, а все остальные цифры — по бокам, по нисходящей в зависимости от удаления от центра. Перед Василием Карловичем лежал батон белого хлеба, дознаватель отламывал от него кусочки, макал в чернильницу и кидался в печальную мишень. Хлеб оставлял на портрете черные ссадины, подобные пулевым отверстиям, кровь у философа была чернильная, литературная. Неволин никак не мог попасть в десятку, все время мазал по бокам. Снова окунал хлеб в чернила и снова мазал и мазал…

Наконец, потеряв терпение, содрал портрет со стены, скомкал и бросил себе под ноги.

Что мучило его, что угнетало? Угнетало бездействие. Дознавателя не сильно беспокоил тот факт, что на местной свалке, занимавшей десяток квадратных километров степи, кто-то обнаружит части распиленного экзекутора, там находили и не такое, например, слиток золота весом в сто пятьдесят граммов, так что на куски тела в каких-то черных пакетах мало кто обратил бы внимание кроме бродячих собак… Но в душе была бесприютная пустота. Будто вместе с Павлючиком Василий Карлович отпилил что-то от себя самого.

Он тупо уставился в телефонный аппарат. Снял трубку и накрутил внутренний номер…

— Мошкарев?.. Неволин на проводе. Кто там у нас сидит в КПЗ? Ладно. Веди ее сюда.

Положил трубку на рычаг.

Снял ее и снова положил, качая трубку, как на качелях. Душе нужен был праздник. И если даже не праздник, то какая-нибудь легкая дурь, от которой можно было согреться изнутри, подразумевая, что весь окружающий мир намного глупее и гаже, чем ты сам.

…Дверь кабинета отворилась.

На пороге стояла сухопарая девица под два метра ростом, в синтетическом свитере, порванном на левой подмышке, и в коротких купальных трусиках, из-под которых глядели худощавые ноги в свежей дактилоскопии недавно поставленных синяков.

— Ты почему ее в трусах привел, Мошкарев? — строго спросил дознаватель. — Юбка где? Небось порвал, сволочь?!

— Да я ее пальцем не тронул, — ответил Мошкарев искренно. — У меня с этим строго… Да кто на такую лярву польстится? — добавил он.

— Маркитантова Наталья Сергеевна… — сказал задумчиво Неволин. — Что там на нее?

— Унесла с завода две чугунные чушки.

Василий Карлович сокрушенно покачал головой. Количество совершенных глупыми необразованными людьми преступлений иногда переполняло чашу его сознания, и тогда хотелось жалеть всех, и правых, и виноватых, и врагов, и друзей…

— Садись, Наташа, — ласково пробормотал Василий Карлович, почему-то вообразив себя отцом. — Две чугунные чушки… Как же ты сорвалась, Наташа? Как же ты сорвалась?!

Он пододвинул ей любезно железный стул. Наташка уселась на него, закинув ногу на ногу и пододвинув соблазнительные синяки поближе к Неволину. Губы у нее были толстые, прилипчивые, а нос вздернутый и широкий — слободской… Бесстыжие искры в раскосых глазах напоминали лирические строчки незабвенного поэта: «Что ж ты смотришь синими брызгами, или в морду хошь?»

— Нет, бить мы тебя не будем, — ответил Василий Карлович своим мыслям. — Телесные наказания у нас запрещены. Здесь, слава Мошиаху, не феодализм, не каменный век, а первобытно-общинный строй. Ты хоть понимаешь, какой ущерб нанесла заводу своими украденными чугунными чушками? Задумалась ли ты, что за эти чушки дирекция будет вычитать деньги из зарплаты рядовых тружеников?

— Рядовых тружеников у нас нет, — сказал Мошкарев. — Завод давно закрыт.

Неволин тускло взглянул на него с видом инженера Гарина, испытавшего только что свой гиперболоид. Он не любил, когда всякая бледная моль в лейтенантских погонах лезла ему под руку, сбивала с мысли, оскорбляла внутренний гуманизм и сводила прекрасные порывы на нет.

— Я и сам знаю, что все закрыто, — терпеливо объяснил дознаватель. — Но я ведь не об этом. Вот ты, положим, родишь, Наташа, от какого-нибудь честного мужчины…