Орина дома и в Потусторонье

— Чему ты смеешься? — спрашивает Сана, который решил, что в очередной раз успешно провернул операцию «веретено».

— А тому я смеюсь, что много дураков на этом свете развелось, вот что!

— Это ты к чему? — насторожился Сана.

Но навка, не отвечая, свернула в другую сторону, дескать, а разгадай-ка, Саночка, загадочку: летит полосато веретенце, несет в носу желто солнце. Вот что это такое?

Сана и так отлично знал, что Каллиста отнюдь не проста — даром что выглядит сущим младенцем, — а, напротив, хитра и мудра, потому как, видать, в том месте, куда она попала, год идет, по меньшей мере за три: хочешь не хочешь, а ума-то наберешься! Но неужто и тогда, когда приходили дарщики, и Каллиста одарила Орину своим ужасным даром, говоря одно, она имела в виду совсем другое?!

А мертвушка, ухмыляясь, вытянув вперед ножонки и оглаживая саван, подтвердила:

— Одно слово говорю, а другое на ум пошло… Очень уж ты прост, барин мой!

— Какой я тебе барин! — осердился Сана.

Не стесняясь присутствием навки, по нехоженым прежде путям, по протокам он проник в желчный пузырь своей подопечной, ворвался в черную печень, в поджелудочную железу и прочие желёзки Крошечки — и прочел ужасную формулу Орининого организма, согласно которой она могла скончаться от жала двух пчелок, если бы только они ужалила ее в один и тот же день, не говоря уж об укусе осы или девятирика — тут хватило бы одного укола. Сана ужаснулся: ведь пчелы с самого рождения мотались вокруг Крошечки десятками и сотнями (в огороде, на границе с Халиуллиными стояли двенадцать ульев Пелагеи Ефремовны). Нить жизни в любой момент могла оборваться… А он-то думал, что свил вокруг своей каторжанки неприступный для вражьих сил кокон… Эх, эх! Сана готов был схватиться за голову, если бы она у него была.

Еще на днях Пелагея Ефремовна, надев свой старый фельдшерский халат, водрузив на голову шляпу с сеткой, взяв в руки дымарь, сняла крышу одного из ульев, попыхивая туда дымом, заманила тяжеленный рой на березовую ветку, точно жреческий, живой, строго жужжащий цветок, — и перенесла его на новое место. А перед тем Пелагея, опять-таки с дымарем, широко разевавшим драконью пасть, доставала из улья рамки с сотами и вручала их Лильке, которая дрожмя дрожала, страшась укусов, но под окрики матери, впробеги носила рамки во двор, а пчелы всюду так и шныряли! А когда качали мед (поставив две рамки в медогонку, и крутя ручку, а медок стекал по внутренним стенкам), эти «полосатые веретенца» кружили по всему дому. Да что говорить: даже на портрете, который нарисовал дядя Сережа, у самого Лилькиного лица вилась прелестнейшая пчелка.

Да вот и еще одна — бьется в стекло в непосредственной близости от носа Крошечки, который тоже уперся в прозрачную преграду: во дворе бабушка тащит за руку упирающуюся и все еще подхныкивающую Милю.

Сана, недолго думая, через правое ухо вломился в сознание Орины — и ей тотчас пришло в голову открыть окошко: почему все окна отперты, а это с зимы осталось законопаченным… С большим трудом удалось ей выбить створку — и вот пчелка, заполошно жужжа, выметнулась наружу и стремглав понеслась к голубому улью. Сана невесомым седоком расположился на ее спине.

Каллиста, наблюдая за ним, хохотала до того, что у ней слезы выступили, но тут опомнилась и двинулась вслед за пчелиным всадником; проводила его до самого входа в небесный улей, мимолетом погрозив в сторону конюшни кулачишком:

— Берегись, коза-дереза, ужо тебе! Будешь знать, как меня бодать!

На прилетной доске их встречала пчела-охранница с опасно обнаженным жалом, но прежде чем пустить свое оружие в ход, пытливо обнюхала приземлившуюся пчелку-лошадку — и признала за свою. На всадника же, поскольку он не был ни мухой, ни осой, ни муравьем — не был он и пчелой вражеского роя, — не обратила ровно никакого внимания, так что Сана верхом на своей шестиногой «лошадке» мирно вполз внутрь улья и, в конце концов, по восковым ходам-переходам соборного сооружения добрался до пчелиной царицы, которая, оттопырив заостренный зад, с большим усердием отправляла в ячейки хранилища — с интервалом чуть более чем полминуты — яйцо за яйцом. Няньки да мамки сопровождали ее и буйно радовались каждой новой будущей работнице, дескать, ого-го, нашего полку прибыло! Стараясь не очень отвлекать царицу от ее полезной миссии, Сана, приняв прозрачную форму подобной ей, выступил из тьмы и заговорил: дескать, я есмь царица цариц! Я та, которая победит тебя, ежели мы сцепимся, потому как жало у меня гораздо длиннее, и если ты откладываешь за лето сто тысяч яиц, то я произведу — двести… Но, дескать, несмотря на такое оснащение, я не намерена претендовать на престол, а прошу только одного — распорядись, чтобы ни одна из твоих подданных не ужалила мою подопечную…