Орельен. Том 2

Недолго сохранялась тайна Поля и Береники. Раскрылась она так же внезапно, как внезапно со всех сторон загорается стог соломы: поди скажи, кто поджег! Во-первых, в тайну был посвящен Шарль Руссель: нет на свете ничего ужаснее, чем загадочные недомолвки великосветского портного, его многозначительный вид. Единственно, о чем он не проболтался, это об имени незнакомки, но не скрыл, что Поль Дени жил в Живерни с одной дамой… вполне светской… замужней дамой… и т. д. и т. п., словом, сумел разжечь любопытство миссис Гудмен, когда она вместе с Замора явилась к нему завтракать, а кстати, посмотреть, эффектно ли выглядит «Сводница-гермафродит», рамку для которой сделал сам Легрен, после чего картину повесили в ванной комнате на петлях, словно ставню, дабы мадам Руссель, совершая свои омовения, могла поворачивать полотно обратной стороной и не видеть «Сводницы». Затем сам Замора попытался выведать тайну у Менестреля, но тот, хотя и был в Живерни, никакой дамы там не обнаружил. Тут Жан-Фредерик Сикр, композитор и поверенный Поля Дени, дал понять, что сам Замора знает эту даму, а больше он ничего не скажет, хоть на куски его режьте. И надо было видеть, как загадочно блеснули при этих словах его выпуклые, рачьи глаза. Кто осмелился сообщить новость Мэри де Персеваль? Должно быть, Диана де Неттанкур, но какими путями она сама узнала тайну? Ясно, что Мэри проговорилась Розе, и мадам Мельроз припомнила: Живерни, дорога меж двух высоких откосов, чья-то фигурка, явная ложь Лертилуа… тут не надо было обладать особенной смекалкой… Как могла она скрыть секрет от Эдмона и Декера? А в институте сам доктор сообщил об этом Зое Агафопулос, которая поспешила дополнить от себя информацию при встрече со своей подружкой Мэри. Бланшетта, узнав о случившемся от Эдмона, залилась горьким смехом. Ну и Береника! Это уж чересчур. И тут же поведала новость Адриену, которому в понедельник должны были менять гипс. Скверный перелом, врачи боялись, как бы в результате не получилось укорочения. Боже мой, с каким ужасом вспоминала она свое тогдашнее возвращение домой… их крошка Мари-Виктуар… Мадемуазель была совершенно права: разве можно было отправить в больницу спасителя их дочери? В доме, слава богу, хватает места, да и при перевозке в больницу ему могло стать хуже. К тому же Адриен все-таки друг детства Эдмона. Двойной перелом, осколком кости задело артерию, и вообще что-то страшное!

Да, они были ему обязаны. Адриен их не очень беспокоил. Вернее, не очень беспокоил бы. Не будь жены его двоюродного брата. Высокая, пышнотелая, волоокая брюнетка, которая непременно уселась бы у изголовья мосье Арно и стала бы за ним ухаживать, если бы только ей это разрешили, если бы не намекнули, — о, в очень деликатной форме! — что нельзя являться в любой час к людям, с которыми, в сущности, даже не знаком. И что, конечно, в больнице это много проще, поскольку там вывешена табличка, извещающая об официальном часе посещения больных, но ведь нужно же иметь такт. Должно быть, между нею и двоюродным братом ее мужа что-то есть, нет, это даже трудно допустить. То есть с ее стороны есть что-то, потому что сам Арно встречает гостью с весьма кислой миной…

Особенно забавно слушать разговоры Эдмона с Адриеном. Когда Эдмон бывал дома, Барбентаны приходили посидеть в комнату больного, выпить чашечку кофе. Мужчин связывали воспоминания детства: маленький провинциальный городок на юге Франции, где они вместе росли, игра в шары на окраине и отроческие проказы. Бланшетта слушала их с удивлением: она открывала для себя нового Эдмона, совсем непохожего на ее мужа, подростка, жалела, что не знала его тогда, такого славного мальчика, и невольно отождествляла того Эдмона с Адриеном Арно. К тому же Адриен — настоящий герой. Эдмон сам говорил: он прекрасно показал себя на войне. Ничего удивительного нет: ведь бросился же он, не рассуждая, под грузовик, чтобы спасти их крошку!

Несмотря на эти новые обстоятельства, Бланшетта все же вспоминала об Орельене. Вспоминала не без горечи, скорее с чувством какого-то удовлетворения: он тоже потерпел крах в этой истории с Береникой, которая принадлежала другому, мальчишке… Чувство, наполнявшее душу Бланшетты, было бы несправедливо назвать ревностью, оно было как раз противоположностью ревности. Огромное умиротворение снизошло на нее. Вдруг Бланшетте стало совершенно безразлично, что Эдмон прямо от нее идет к мадам Мельроз. Совершенно безразлично. Она чувствовала себя доброй, такой доброй. И благодарила бога за то, что молитва ее услышана.