Орельен. Том 2

— Знаешь, Анри Батайль умер.

— А мне-то что от этого?

И верно, что ей от этого?

— Но говорят, что Берта Биди, знаешь, первая жена Батайля, ничего не слыхала о его кончине и жила где-то очень далеко в провинции, и в тот самый час, в ту самую минуту, когда он умирал, она спускалась с лестницы, и у нее сделался разрыв сердца. Она умерла. Правда, удивительно, лапка?

— Нет, — ответила Береника, — по-моему, это совершенно в порядке вещей.

LXIII

Береника отдала себя на волю течения времени. Она не боролась против того, что с ней происходило, не сопротивлялась сумятице событий и мыслей. Вначале Беренике казалось, что она просто крадет, что все это не надолго. В первые минуты это было как бы продолжением ее затянувшегося парижского бродяжничества. Всем знакомо это чувство: человеку не так уж обязательно попасть куда-то в определенное место и к определенному часу, ну, скажем, вернуться к себе домой к обеду, где вас ждут, а вы не возвращаетесь, вы продолжаете бродить по улицам со все возрастающим чувством вины — еще пять минут, еще две, еще одна минута… И все-таки не идете домой. Вот это-то и есть украденное время. Время, отличное от иных часов дня. Зря растраченное, безнадежно упущенное время. Глубоко укоренившееся, привычное чувство долга примешивается к непонятному стремлению беречь минуты, как будто, если вы делаете не то, что велено вам делать, вдруг прекратится сама жизнь. И все-таки не идете туда, куда надо. Вовсе не потому, что вы уж так дорожите этим бессмысленным времяпрепровождением, предпочитаете оставаться именно здесь. Просто остаетесь. Вот и все. С ощущением какого-то пьянящего неповиновения Береника вспоминала, как ребенком она лепила из песка пирожки, а песок для этой цели брала из кучи в другом конце аллеи и таскала его в маленьком голубом ведерке; вспоминала, как из чувства необъяснимого, почти болезненного упрямства обманывала себя и рассыпала чуть ли не весь песок по дороге. Приходилось возвращаться обратно: по правде говоря, игра в приготовление пирожков только предполагалась, а на самом деле она играла в перетаскивание песка. И сейчас эти детские ощущения возникали вновь, рождая не очень ясные, не очень обоснованные аналогии с той жизнью, что началась для нее в нынешнем 1922 году.

Все вокруг уже дышало весной. Сюда, по соседству с Нормандией, она приходит не так, как у них в Р., где ее приход внезапен и бурен. И не похожа она на весну, в Провансе, где появления ее подчас просто не замечают, — так резко зиму сменяет жаркое лето. И не такова весна в Париже, который в один прекрасный день весь заливается светом, словно следуя некоей условной, чисто театральной традиции, когда при выходе актера с жалкой свечкой в руках послушно загорается огнями вся рампа. Нет! Весна здесь начиналась с глубин земли, с влажности полей. Она была подобна подымающейся над землей дымке. В ней чувствовалась медлительность и весомость теплых вод. Это не было еще настоящей весной, но природа уже дышала весенней тревогой. Как странно! Именно здесь Береника оценила всю прелесть одиночества. Приближение весенних дней, сильнее чем все прочее, отдалило ее от Поля.

Ибо существовал Поль. Другая странность. Молоденький мальчик с забавным рисунком губ, с каштановыми волосами, начинавшими выгорать на солнышке; худоба и нервические движения ребенка. Поль… Незнакомец, вошедший в ее жизнь и расположившийся там. Человек, вдруг приобретший непропорционально большое значение. Именно так — непропорционально большое.

Она любила в утренние часы, когда Поль, провозившись с бритьем, спускался вниз неумытый и принимался за бутерброды и кофе с молоком, или когда он бросался ничком на кровать среди разбросанных листков бумаги и писал что-то непонятное, что лишь потом должно было получить смысл… она любила поутру, воспользовавшись его леностью или приступом поэтической мечтательности, убежать из дому, оставив Поля одного, и бродить по полям; теперь можно было рискнуть выходить на прогулку без галош, в туфлях на толстой подошве и коричневом пальтишке, которое почти совсем не промокает, да, впрочем, и не обязательно каждый день идет дождь; сквозь гряду облаков все чаще прорубало свои сверкающие просеки солнце, и Береника бродила разморенная, без единой мысли в голове.