Орельен. Том 2

Существовал Поль, но существовал также и некто другой, о ком никогда не заходила речь. Достаточно было спуститься вниз по долине, обогнуть древесную завесу, пройти по зеленеющему склону, где в размокшей по-весеннему и все время меняющей окраску земле вязли туфли, свернуть на тропинку, усеянную прошлогодней листвой, почерневшей еще с осени, где ноги сами несут тебя вперед, хотя низенький кустарник коварно преграждает путь своими длинными колючими ветками, норовящими оцарапать лицо или зацепиться за полу плаща; тут можно было, в зависимости от желания или погоды, подняться вверх или спуститься вниз, — и тотчас ощущалось это кроткое и шумное присутствие, ласка и враждебная настороженность желто-белой воды, а иногда и зеленоватой, вдруг образующей маленькие водовороты у подмытых, вышедших из почвы корневищ, бесконечно длинная лента воды, вода, несущая с собой столько мыслей, вода, на которую можно смотреть часами: она с тобой говорит, баюкает тебя, тебе поет.

Существовал Поль, но существовала также и Сена.

Та самая Сена. Странно даже подумать — та самая Сена. Придет и, должно быть, скоро придет день, когда станет теплее и Поль непременно захочет выкупаться в Сене. Он столько об этом говорит. Он даже привез с собой купальный костюм, иногда вытаскивал его из чемодана и глядел на него, затаив дыхание, как девушка на новое бальное платье! Какой он еще ребенок! И нельзя сердиться на него за то, что он такой, каков есть… Со всеми своими неожиданными качествами… Со своей милой предупредительностью. Когда он садится за пианино, о, тогда это подлинное наслаждение, чудо… конечно, при условии, если он не играет вещи своего любимого дружка Жана-Фредерика Сикра, потому что… Если бы только Поль не впадал иногда в необъяснимую рассеянность… Именно тогда, когда не следовало впадать…

У нее, у Сены, не было этого недостатка. Какое упорное стремление к цели у них, у рек! Вечно течь вот так, все в том же направлении, никогда, ни разу не сбиться, не забыть своего пути… Берег пестрел пятнами зелени, и Береника постепенно научилась отличать характерные черты этих зеленых зарослей. Их нельзя было спутать, как не спутаешь друзей, хорошо знакомые лица… Когда она взбиралась на откос, деревья приветствовали ее, каждое на свой особый неповторимый лад… Было там нечто вроде небольшого пляжа, где на камнях таяли клочья пены, оставленные набежавшей водой; за пляжем — большое поле, спускавшееся прямо к реке, потом — излучина, ива… Так можно было незаметно добраться до того места, где Эпта впадала в Сену, и приходилось возвращаться, описывать круг, чтобы перебраться через верховье реки, и при желании продолжать путь вверх по реке к шлюзам, мимо чьей-то заброшенной усадьбы, где среди полоненного травами тенистого и грустного сада стоял деревянный домик с закрытыми ставнями, пейзаж, как бы рожденный для происшествий трагических и сенсационных; отсюда уже слышалось бормотанье воды в шлюзах, а через несколько шагов возникала полоса пены; по ту сторону из воды выступали металлические барьеры и развевался флаг, маленький-маленький, и на том же левом берегу проходило шоссе, по которому из Парижа и в Париж пробегали автомобили — не прекращалось таинственное снование.

Все та же Сена. Все те же баржи, и скольжение их по речным водам кажется чудом. С их непонятным народцем. Загадочное племя, которое, должно быть, проводит всю свою жизнь неподвижно стоя на борту, и течение уносит их все дальше и дальше. И сухие ветки, которые тащит за собой взбаламученная вода. Иногда проплывет что-то большое, похожее на обломок лодки. Все та же Сена. Завораживающая, колдунья. Та, что приходит из Парижа и бежит к морю. Всегда одним и тем же путем. Ни разу не отклонившись от своего пути. Та, что приходит из Парижа. И бежит. К морю.