Орельен. Том 2

Орельен погружался во тьму, волнами вздымавшуюся тьму. Он мучился укорами совести, как бывает, когда знаешь, что спать нельзя, и все-таки не можешь проснуться. Нельзя спать ночью, когда твоя часть на марше. И тогда ты сидишь рядом с водителем и впиваешься бессонными глазами в белый квадратик на заднике впереди идущей машины, белый квадратик, который то удаляется, то становится угрожающе близок; мельканье белого квадратика перед расширенными усилием воли глазами, квадрата, давно умчавшегося и продолжающего белеть уже только во сне; и это белое пятно подчеркивает всю нелепость твоей покорности, невозможность продлить бесконечное бдение…

Где он? На дороге к северу от Арраса, где кишели толпы людей, двигавшиеся врассыпную в зловещем и грозном соседстве с терриконами; где-то у обочины догорал подожженный грузовик. Какой-то пьяный человек вскочил на подножку машины Орельена, предлагая показать дорогу. Орельен отбросил его пинком ноги в грудь…

Перед ним стояла Береника.

IV

Они были одни в желтой комнате, — Гастон куда-то исчез. Только Орельен и Береника. Но все мешало ему вглядеться в Беренику, все отвлекало, даже гравюра на стене, изображавшая бурю, грозу, рыбаков, римские развалины и терпящую бедствие рыбачью ладью… И еще мешал какой-то предмет на этажерке, неразличимый в наплывавшем тумане. И снова Береника… а на экране перед камином какой-то причудливый узор по оранжевому парчовому полю: из рога изобилия низвергался целый каскад фруктов и цветов; рогов изобилия было несколько — вперемежку с морскими раковинами. И с Береникой…

— Вам следует лечь в постель, Орельен, — сказала она, — доктор говорит, что вам нехорошо.

Он вздрогнул: так знакомо прозвучал этот голос. Кровать кружило, как челн под ветром. Он с трудом уселся, бросил вокруг блуждающий взгляд и взял ее руки в свои. Она не сопротивлялась, только отняла одну руку и стала взбивать подушки, чтобы Орельен мог к ним прислониться.

— Береника!

Он сказал все, произнеся слово, в котором сосредоточилось то, чего нельзя было выразить словами. Она поняла и улыбнулась, еле пошевелив губами:

— Что ж, Орельен… видно, так оно и должно было быть.

Теперь он уже ясно видел ее. Лицо было прежнее, только линии стали тверже, резче обрисовались скулы. И то же выражение глаз, губ. Но веки отяжелели, потемнели немного. Кроме того, Береника сильно загорела. Причесывалась теперь она по-другому: волосы были уложены короной вокруг головы, впереди — кудряшки, видно было, что она недавно побывала в руках парикмахера. Быть может, волосы у нее выцвели? И все-таки главное, что меняло ее наружность, было не в фигуре, не в слегка пополневшей талии, а в лице — оно утратило прежнюю необъяснимую прелесть, стало чуть бесцветным. Береника красила губы гораздо ярче, чем когда-то. И сейчас, перед тем как войти сюда, провела по ним помадой. Орельен опустил глаза.

— Так должно было быть, — повторил он, и только тут заметил, что он без ботинок, и рванулся, пытаясь встать с постели.

— Вам надо лежать спокойно, мой друг, надеюсь, меня вы не стесняетесь.

Два старых друга. В последний раз он видел ее в Живерни весной 1922-го, — с тех пор прошло, значит, восемнадцать лет. Он сказал:

— У нас мог бы быть семнадцатилетний сын.

Она отвернула голову, и, воспользовавшись этим, Орельен спросил:

— Береника… Почему вы ни разу мне не написали… Не отвечали на мои письма?

— Ваши письма шли ужасно долго. Приходили как-то случайно. Если бы я даже ответила, — что бы изменилось? Кстати, я и отвечала вам… я вам писала, Орельен, каждый день, все это время.

— Но я ничего не получал!

— И не могли. Я ведь ничего не отсылала… Никогда.

Ей было, должно быть, года сорок два. Песочного цвета, совсем гладкое платье не красило ее; линия плеч казалась слишком округлой из-за пелеринки без рукавов, оставлявшей обнаженными руки.

Ослабевшими пальцами Орельен осторожно скользнул по этим свежим, прохладным, похудевшим рукам. Странно! Он не мог заставить себя думать о Жоржетте. Не мог даже представить себе, как выглядит Жоржетта.

— Хорошо бы ваш полк остался здесь подольше, — сказала Береника. — Вам необходимо отдохнуть.

Эта фраза возвращала их ко всему тому, что стало отныне их реальным существованием: к войне, к отступлению, к тому, что немцы уже подходят и город Р. может пасть с минуты на минуту, если только немедленно не будет подписано перемирие… Вернулось и ощущение болезненной слабости, неприятного тепла в каждой жилке… Обстоятельства встречи были таковы, что сама встреча исчезла в их наплыве, как берег моря в бурю равноденствия. Обстоятельства приобретали чрезмерное значение. Обстоятельства. Странное слово. Орельен спросил:

— Эдмон здесь проезжал?

Хотя собирался спросить совсем о другом. Она ответила утвердительно движением век, потемневших век, на которых, как блестки, отсвечивали крошечные пятнышки. Это была уже не прежняя молодая женщина. Мысль Орельена, должно быть, невольно отразилась в его взгляде, потому что Береника вдруг чуть повела плечом и рукой, как будто хотела защитить свою грудь от нескромного мужского взгляда.