Ореховый хлеб

Стрела пронзила ему горло, и он свалился с дерева с удивленным и укоризненным выражением, застывшим на его лице.

— Немцы, словно звери, идут по нашему кровавому следу, — сказал утром Монте. — Готовьтесь встретить их… Если вы теперь прозеваете, то боги и вправду постелют вам постель в небесах.

Целый день напролет пруссы строили укрепления, а немцы все не показывались, и Монте позволил воинам вечером улечься поспать. Вождь сам в одиночестве охранял лагерь. Он проезжал на коне между спящими воинами, как бы прощаясь с ними.

Небо было грязно, как земля, и давило своей тяжестью.

Кольтис встал и спросил:

— Ты не спишь, Монте?

— Я ощущаю близость смерти… Сам видишь, какого цвета небо.

— Меня боги тоже призывают… Мы проиграли, Монте.

— Еще нет, еще нет, если б литовцы перестали грызться между собой и подоспели бы теперь… Двенадцатый год дожидаюсь этого чуда…

Ночью Монте услышал пролетающего по лесу всадника и, остановив его копьем, опознал в нем Висгаудаса.

— Твою жену сжег Алепсис, — тяжело дыша, выпалил Висгаудас. — Убей меня, Монте… Я защищал ее, но они избили меня. Я все еще харкаю кровью, Монте.

— За что? За что? — словно во сне повторял Монте.

— Алепсис говорил, что она принесла все беды… Убей, если хочешь. Я уже всего навидался, но она начала рожать, когда ее приносили в жертву богам…

— А-а-а! — закричал Монте. — А-а-а…

— Убей меня. — И Висгаудас подставил ему обнаженную грудь.

— Я не хочу больше никого убивать… Я уже ничего больше не хочу. — Монте соскользнул с коня и упал на траву.

Пруссы окружили Монте, и Висгаудас, в смятении оправдываясь перед всеми, пытался объяснить, что он не виноват.

— Монте, вставай, — сказал Кольтис. — Если боги этого хотели…

— А, боги!.. Я ненавижу ваших богов! — вскричал Монте. — Пусть покажется хоть один, и я разрублю его на части.

Пруссы начали боязливо отступать и с удивлением смотрели, как Монте швырнул свой меч, снял с себя шлем, доспехи, все бросил в кучу и остался полунагой. Потом он посмотрел на небо:

— Погляди, господи, погляди, какой я одинокий и беззащитный… Зачем ты заставляешь человека страдать больше, чем ему положено…

И лицо Катрины, хрупкое, трепетное, до боли знакомые ее плечи, мягкий и влажный взгляд, тепло ее тела и голос, уже издалека ласкающий и успокаивающий, — все это было где-то здесь, рядом, и он невольно протянул руку, но кругом была пустота. И Монте мог теперь только звать ее из далекого, давно умершего прошлого… Вот она сидит в Магдебурге, в конце длинного, белого рождественского стола, и, словно богоматерь, собирающаяся кормить своего младенца, расстегивает платье, обнажая белую, как мел, грудь… Входит Гирхалс (ах да, это же его дом, его стол!) и кладет на стол вилы.

— Это вилы, — говорит он, — так пронзи ими сына Александра… Катрина, богоматерь, родит тебе в пламени ада другого младенца и вскормит его огнем преисподней… Ха-ха, ведь твоя любимая Пруссия — ад кромешный, разве нет, милейший Генрих?

— Нет, нет, мне нечего выбирать.

— Ты мог выбрать, мог… А слово божье все равно восторжествует, хотя бы от твоей Пруссии и от тебя самого, Генрих, остались одни имена… Надо уметь вовремя перейти на сторону сильных и правых, милейший Генрих… Но Пруссия опоздала… И я пришел за твоей головой!

— Нет, Гирхалс! — Монте ищет рукою меч, но меча нет поблизости. — Я ее не отдам!.. Тут все еще живо — и Катрина, и Пруссия… Не только ад, Гирхалс, но и рай, который я ношу в себе.

— Рай! Ха-ха, рай!.. Для могильных червей, Генрих… ха-ха… Генрих Монте…

На рассвете Монте доложили, что приближаются крестоносцы.

— Ну и что? — сказал Монте. — Ну и что?

— Крестоносцы, Монте!

— Знаю, знаю, — пробормотал он, поднимаясь, как на повседневную работу и надевая расколотый шлем.

Во всех магдебургских церквах с самого утра гудел колокольный звон. Пестроцветные торжественные процессии запрудили городские улицы. Неся кресты, хоругви и пестрые знамена ювелиров, башмачников, каменщиков, рыбаков, кожевников и других цехов, звоня в колокольчики, люди распевали «Hosanna in excelsis»[10]. На ратушной площади балаган бродячих актеров показывал на подмостках, как рыцарь ордена крестоносцев деревянным мечом бьет испуганного дикаря прусса, а опьяненная толпа неистовствовала: «Бей последнего прусса! Конец Монте-антихристу!»

Согнанные из деревень пруссы стояли по колени в воде Преголи. Крестоносцы сбросили с коня Алепсиса, перерезали веревки и издевательски окрестили его. Алепсис стоял, опустив голову, без кровинки в лице, и не мог смотреть ни на немцев, ни на пруссов. Потом он спокойно вошел в реку, вода охватила его плечи, голову, какое-то мгновение он еще боролся с желанием вынырнуть, вдохнуть еще один, последний глоток воздуха. Алепсис лежал на дне Преголи, и течение понемногу начало относить его тело в Соленое море. И тогда крестоносцы, уже видавшие виды и прошедшие через огонь и воду и медные трубы, увидели то, чего не видели ни в Палестине, ни на Иерусалимской земле, — они стояли потрясенные и подавленные, не смея даже перекреститься, когда пруссы сдвинулись с места и безмолвно, медленно стали опускаться на дно реки…