Ореховый хлеб

— Огня, по прусским обычаям — ответил пожилой прусс в собольей шапке.

— Вчера, когда погасли факелы, кто-то из вас напал на меня, но, хвала богу, я был в кольчуге, — с металлом в голосе произнес магистр.

Крестоносцы, как по команде, поднялись и покинули парадный зал. Пруссы поставили свои кубки и переглянулись. Когда же щелкнули дверные засовы, они вскочили с мест и тогда только обнаружили, что их оружие исчезло.

— Это ложь! — вскричал кто-то из пруссов. — Чистейшая ложь!

— Хватит гневить бога! — крикнул Хартмунд и поднял правую руку.

И крестоносцы начали бросать в пруссов горящие связки поленьев и лить смолу. Пламя ширилось, превратив зал в море огня. Наверху, на галерее, стало невыносимо жарко.

Хартмунд вернулся в свою келью. Даже сюда доносились приглушенные крики сжигаемых. Он приложился к распятию и снял его со стены со словами:

— Иисусе Христе, ты всегда указывал Ордену путь, ты пересадил и привил его корни на ливонской и прусской землях, так помоги же, господи, согнуть их упрямые шеи и подавить мятеж в самом его зачатии. И когда пруссы останутся без вождей, я обращу свой меч на восток — против закоренелых язычников литовцев, ятвингов и проживающих по соседству с ними русских. Аминь.

Потом прибежал Иоганн и сообщил, что огонь переметнулся в другие помещения и что пожар уже невозможно потушить.

— Пускай горит. Выведи только коней, мы вернемся в Кенигсберг, — сказал Хартмунд. — На месте этого замка пруссы построят своими руками десяток таких же замков… Теперь-то они будут покорны, как овечки! Ну, живей же, Иоганн, поворачивайся!

Пробегая по галерее и укрываясь плащом от адского жара, магистр на мгновение увидел объятого пламенем прусса — быть может, того же, что хотел научиться есть зелень. Он пел предсмертный гимн своему языческому богу, и в огне, словно живой, извивался пергамент с тающими восковыми печатями…

Отряд крестоносцев без оглядки скакал по прусской долине, мимо затаивших дыхание деревень, через леса и вдоль берега реки Преголи. Шел дождь. По лицу Хартмунда струилась вода и стекала с его бороды. К вечеру дождь перестал, и наступила какая-то странная тишина, словно покой навечно опустился на прусскую землю.

Таща за собой ужасающий, протянувшийся на запад хвост, вздымаясь на востоке до середины небосвода, летела комета, отбрасывая на крыши Магдебурга, на башни собора, на темные, как колодцы, дворы и проулки какой-то странный мертвенный свет. И протяжный непрерывный вой собак лишь усиливал безотчетное чувство страха и обреченности, как перед неминуемой гибелью.

Пустынными, словно вымершими, улочками шли четверо мужчин, прикрывая плащами дрожащее пламя свечей, а откуда-то из-за угла доносились пьяные песни и крики и грохот пустых бочек, выкинутых из корчмы и катящихся по булыжной мостовой.

В соборе утихло песнопение, когда на амвон бегом взбежал монах-проповедник, воздел руки и застыл в этой позе, глядя через настежь открытые двери собора поверх голов прихожан на пустынную площадь, залитую неестественным светом кометы.

— Перст божий в небесах! — воскликнул монах. — Господь бог шлет новое испытание своему народу!.. Поднимайтесь в крестовый поход, христиане! Еще не успели оплакать мы лучших братьев Тевтонского ордена пресвятой девы Марии, которых закоренелые язычники литовцы вырезали на поле Дурбе, как прусские выкресты, подстрекаемые Генрихом Монте, этим дьявольским выродком рода человеческого, снова впали в неверие и зверски истребили множество наших добрых христиан…

Монах на мгновение умолк, услышав женский крик в боковом нефе. Тощий, угрюмый человек с ребенком на руках отталкивал от себя неистовствующую женщину. Она упала и, извиваясь всем телом на полу, кричала сквозь слезы:

— Мое чрево иссохло! Верните из Пруссии моего мужа!..

Монах вобрал воздух и, ткнув перстом в сторону женщины, громогласно воскликнул:

— В крестовый поход!.. Если бы отец твой встал на пороге, и твой брат повис у тебя на шее, и твоя мать напомнила бы тебе о груди, которой вскормила тебя, — уйди, растоптав ногами отца своего, уйди, растоптав и мать свою, и встань под знамя креста…

Угрюмый человек с аскетическим, словно из камня высеченным лицом молча вышел из собора, неся на руках ребенка.

Четверо монахов со свечами шли по пустынным улицам, освещенным кометой.

— Так ты здесь, ученый Гирхалс? — спросили они мужчину.

Гирхалс поклонился, и все они долго и молча смотрели на ребенка.

— Я направляюсь в Пруссию. Благословите меня! — внезапно горячо воскликнул Гирхалс, склоняя голову. — Мне привиделась пресвятая дева Мария и молвила: «Гирхалс, дитя смерти, скоро ты будешь на пиру сына моего». Благословите меня, святые отцы!

— Да хранит тебя бог, — вздохнул самый старый монах, подняв взгляд на залитое жутким светом небо; он осенил себя крестным знамением и, отойдя немного с другими монахами, остановился. — О чем мы должны просить божью матерь в своих молитвах?

В кафедральном соборе зазвонили колокола, сначала ударил большой колокол, а за ним раздался тревожный и жалобный перезвон маленьких колоколов.