Ореховый хлеб

— А мне вот, поглядите, — вдруг глупо захихикал Матулёнис, — поглядите, какие меховые башмаки привез, — он хочет показать еще и перчатки, и шляпу, но толстяк из Веясишкиса уходит; под его тяжестью закачался автобус, и долго еще визжал стартер, словно его режут, пока зарычал мотор.

Ресторан почему-то заперт, и мамаша зря ломится в дверь, хотя наверху слышно пение и пьяные голоса. Толстяк тоже постучался кулаком в дверь, обошел вокруг ресторана и наконец под ручку усадил мамашу в автобус, загруженный постельными принадлежностями и открытыми ящиками с мороженой морской рыбой, которая вылупила на мамашу Ясона свои ко всему равнодушные, замороженные глаза.

Ясон запил. Он пьет день и ночь напролет и сам, наверно, не может уже вспомнить, когда и с чего началась эта дикая попойка.

Пранас Жаренас, с впалыми глазницами, но зато, не в пример Ясону, чистенько, досиня выбритый, в своем парадном черном костюме и в лакированных полуботинках, терпеливо наблюдает за Ясоном сквозь раздвинутые портьеры, опершись на буфетную стойку. Нынче Жаренас необычайно элегантен и строг — буфетчицы и официантки обращаются к нему сегодня только шепотом. А за столиком Ясона уже целая компания извечных ясонеляйских пьяниц, которые, словно мальки, льнут к Ясону — этой крупной и сильной рыбине, пьют за его здоровье, всячески ублажая его, ибо Ясон упорно стремится в широкие морские просторы.

Около четырех часов дня, когда ресторан начинает содрогаться от песен, Пранас Жаренас приказывает закрыть двери и никого больше не впускать. Ясон поднимается, раздвигает портьеры, окидывает директора ресторана блуждающим, пьяным взглядом и, ни слова не говоря, надолго запирается в туалете. Тогда Жаренас сам отпирает двери и энергично выпроваживает вон всех ясоновских собутыльников, и Ясон находит в зале лишь залитые столы, Жаренаса и официанток, которые ловко убирают бутылки и бокалы.

— А теперь посчитайте, — велит Жаренас буфетчице и официанткам, и те с ужасом протягивают своему шефу счет, указывая пальцем на неслыханную в Ясонеляй сумму, пропитую Ясоном со всей его компанией, и спрашивают шепотом:

— А кто будет платить?

— Ясон! — говорит директор. — Платите, Ясон, за все, что вы выпили, разлили и разбили.

— Где Рута, — спрашивает Ясон, — где ты спрятал Руту?

— Платите, Ясон, — резко обрывает его Пранас Жаренас, — потом поговорим, а пока что платите.

Ясон достает из кармана несколько смятых банкнотов, но Жаренас лишь мотает головой, и Ясон выворачивает наизнанку все свои карманы и планшетку, но там только разные документы и справки, щипцы, открытка с крымскими видами и две медали за спасение утопающих.

— У нас рублями, а не медалями расплачиваются. — Жаренас ехидно усмехается, и официантки понимают, что теперь можно смеяться. — Вашего золота нам тоже не надо.

— Окончилось, — по-детски удивляется Ясон.

— Что ж, — говорит Жаренас, — на сей раз я за тебя заплачу. — Он берет доху Ясона, вешает ее на стуле в буфетной, надевает пальто и выводит Ясона из ресторана. Красный солнечный шар уже садится за картофельным полем, Ясон весь съежился в своем пиджачке, засунув руки глубоко в карманы брюк, и в этот самый момент заводская труба мыловарни внезапно накреняется и рушится наземь.

— Не бойся, я вынес все твои книжицы… и даже тепличную стенку. — Голова у Жаренаса высоко поднята, глаза его прищурены, и чисто выбритые и надушенные одеколоном щеки отливают стальной синевой. — Семьдесят рублей, дорогой Ясон, плюс парочку бутылок и закуску — и мои парни из межколхозной стройки оставят от твоей мыловарни лишь кучу битого кирпича… Я тебя выкурю из Ясонеляй, сколько бы мне это ни стоило!.. Постой-ка, что это с тобой… ты что, прикидываешься или тебе в самом деле плохо?

— Не мне, Прунце, плохо, — бормочет Ясон, крепко зажмурившись, — мне-то по-другому… по-другому плохо… ну, я пойду, пускай меня завалит… за семьдесят рублей завалит.

— Нет, — смеется Жаренас, — это было бы чересчур красиво… Вот кончат они работу, тогда и пожалуйста, и проводы тебе на развалинах устроим. Я не шучу, Навицкас уже отвез туда мясо. А завтра получишь билет на поезд обратно, и скатертью дорожка… И доху тоже только завтра… А пока что погуляй-ка, проветрись по Ясонеляй вот этак, в одном пиджачке.

— Прунце… — хочет что-то сказать Ясон, но Жаренас грубо обрывает его:

— Я уже не Прунце, и ничего больше не осталось от бывшего Прунце, который растил кроликов и которому еще можно было в глаза дым пускать. Я — Пранас Жаренас, а ты кто, где твой дом?.. Где твои дети? А где твоя жена? Ах, на то есть чужие?.. Бродяга ты и проходимец, вот ты кто!.. Ты уже всем, даже Руте, успел осточертеть, идиот несчастный. А с идиотами жить очень уж… — Жаренас долго подбирал подходящее слово, — очень уж нерентабельно… Балласт для общества… И ты сам виноват, что все от тебя отворачиваются.

Ясон шагал без оглядки, уходя от своего друга детства, но тот тоже прибавил шагу. Возле пруда Ясон вдруг остановился, достал нож и, бросив на Прунце взгляд, швырнул нож далеко в черную воду.