Ореховый хлеб

— Нет Ясона. Ушел он, спит, должно быть, где-то на своей мыловарне, — говорит Навицкас, отрывает своего младшего двоюродного брата от двери и, заслоняя грудью Руту Жаренене, он вдруг, как-то смешно замахнувшись, наносит кулаком удар по лицу директора ресторана и снова поднимается по лестнице в свою комнату — гуркшт, гуркшт, гуркшт, — со скрипом сгибается в шарнире его протез.

Жаренас и не пытается встать, он только нашаривает на полу свои очки, слизывая кровь, которая тоненькой струйкой стекает из носа, и подкладывает себе руки под голову:

— Рута, где твое сердце, твоя жалость?

— Тебя жалеть? — удивляется Рута и хватается руками за живот, словно готовясь рожать. — Мне никого не жаль… Мне все надоело, так надоело, что даже тошнит.

Гуркшт, гуркшт — сгибается искусственная нога Навицкаса, и чем выше он поднимается, тем легче становится у него на душе, тем спокойнее. Снег вихрится в его комнате, а Навицкас стоит, прислонившись к двери, с каким-то странным ощущением счастья и так крепко прижимает кулак к груди, что даже выжженный на фанере Маркс слезает со стены, закрывает окно и крепко, по-мужски пожимает Навицкасу руку.

Старый, потрепанный автобус с высунутым вперед носом, с неодинакового цвета крыльями и с надписью на переднем стекле «Веясишкский дом для престарелых» стоит перед домом Матулёниса. Необычайно тучный человек сидит, погрузившись в кожаное кресло, то и дело вытирая потный лоб розовым, отороченным кружевами носовым платком. Он прихлебывает из чашки кофе и все время пыхтит:

— Слава богу, на сей раз только в Ясонеляй… Позапрошлым годом весною до самого Смоленска утрепалась. Спасибо вам, товарищ Матулёнис, что приютили нашу подопечную и письмецо не поленились черкнуть.

— Вы бессердечный человек! — говорит мамаша Матулёнису и принимается неторопливо собирать свои пожитки; она надевает старые туфли, а новые, купленные ей Ясоном, укладывает в коробку. — Вам никогда не понять сердце матери.

Толстяк продолжает пыхтеть, под его тяжестью трещит кресло, и от всей его фигуры и его пыхтения веет таким уютом, что не хочется ни вставать, ни двигаться с места, а тем более ехать куда-либо, а тем более в этот Веясишкис.

— Сударыня, — смеется Матулёнис, — если бы вы обладали сердцем матери, то я, пожалуй, и понял бы вас. Но только где это ваше сердце, может, в коробке с новыми туфлями? Ха! А печурку еще не успели выклянчить? Сударыня, свое сердце вы оставили в картофеле… вместе с Ясоном.

— Но ведь я же его нашла! — пускает слезу мамаша. — Случайно, в Смоленске на железнодорожной станции… Когда меня хотела арестовать милиция, Ясон подошел и побранил их: зачем вы обижаете эту женщину, ведь она моя мама!

— Ну, успокойтесь, сударыня, — прервал ее толстяк, — слава богу, что все хорошо кончилось. А то мы все так беспокоились, что ваш друг Йокубас Пищикас даже занемог. Что ж, допьем кофе — и поехали. Праздник приближается, программу надо готовить, а без вас, сами знаете, мы как без рук… Вы, может, и не поверите, — обратился он погромче к Матулёнису, так как тот услужливо подставил ухо, — до войны она в Вильнюсе в польской оперетте пела… Артистические способности!

— Я так и знал, — заметил Матулёнис, — такие вот из разных там опереток чаще всего и бросают своих детей.

— А вы, пожалуй, ступайте, садитесь уже в машину, — обратился толстяк к мамаше. — Я отнесу ваши вещи, только скажу еще пару слов товарищу Матулёнису.

— Я бы хотела еще с моим сыном попрощаться, — сказала мамаша, — он тут неподалеку, в ресторане сидит.

— Пьет? — спросил толстяк. — Так идите пока в ресторан, а я потом за вами заеду и сам уголком глаза взгляну на Ясона — больно много о нем наслышан, а живого в Веясишкисе мы его еще не видели.

— А Ясона я нашел, я его, можно сказать, и вырастил, — сообщил Матулёнис, когда мамаша вышла и этакой рысцой понеслась к ресторану. — А вот вернулся и запил… жену директора ресторана соблазнил. Сам пьет, а ей, бедняжке, пришлось сесть с ребятишками в автобус и уехать…

— Ай-ай-ай, — вздохнул толстяк, — скажите на милость, какая история! Непременно надо присмотреться к этому Ясону.

— Нет, вы не подумайте, что я осуждаю Ясона. Что из того, если весь город Ясонеляй над ним смеется да мальчишки за ним бегают. А может, он это назло, за то, что все его побросали, взял и жену своего друга совратил… Как себе хотите, но я не уважаю распутных женщин, я бы их палкой, палкой, было бы у меня только здоровье… Это я про вашу мадам говорю…

— Товарищ Матулёнис! — внезапно строго остановил его толстяк и встал. — Я попросил бы вас не оскорблять нашу подопечную без всякого основания. То, что у нее вообще никогда детей не было, товарищ Матулёнис, это точно известно. Петь-то она пела, но детей у нее не было. Вот и придумала себе в Смоленске сына, вот этого вашего Ясона, а тот, видать, просто пожалел ее, а вовсе не на смех назвал своей матерью. Такие-то вот дела, товарищ Матулёнис… А что за человек этот Ясон, откуда нам знать, только он все письма ей пишет и мандарины на Новый год присылает.