Ореховый хлеб

Матулёнис засеменил на кухню и второпях принялся приготовлять кофе. Он вытер о свой пиджак пластинку, поправил слуховой аппарат и поставил пластинку на полную громкость, широко распахнув при этом окно и дверь стеклянной веранды. И два старых дребезжащих динамика извергли мощный поток звуков, который, ударив в оба здоровых уха Ясона и в слуховой аппарат Матулёниса, вырвался через окно и открытую дверь веранды на просторы городка Ясонеляй.

— Хватает звука? — спросил Матулёнис. Ясон лишь многозначительно поднял большой палец.

— Звук что надо! Лучше и быть не может!

И оба они, Ясон и Матулёнис, ублаготворенные, стали прихлебывать светло-коричневый кофе. Затем Матулёнис аккуратно обрезал кончики сигар для себя и для гостя, поднес огня, и Ясон с наслаждением затянулся ароматным сигарным дымом.

— Ого, даже голова закружилась… — пробормотал он и прокричал Матулёнису в ухо: — А вам как, ничего?

— Ясон, — сказал, зажмурившись от удовольствия, Матулёнис, — ты был самым лучшим мальчиком в нашем приюте, а затем и в детдоме… когда приют переименовали в детский дом…

— Да нет же, — замотал головой Ясон, далеко отставив от себя сигару в вытянутой руке, — я был самым паршивым мальчишкой. Это вы, товарищ директор, из меня человека сделали.

— Что я сделал, Ясон? — переспросил, подавшись вперед, Матулёнис.

— Человеком, говорю, меня сделали, человеком… А помните, как я ваше пальто химическими чернилами облил?

— А, — сказал Матулёнис, — что тут такого, милый Ясон, если ребенок, играючи, обольет пальто химическими чернилами. А я это пальто перелицевал, приделал новый воротник и по сей день в нем паном по Ясонеляй разгуливаю.

— Нет, — замотал головой Ясон, — я не играючи, а нарочно облил, со злости. А вы тогда, товарищ директор, меня веревочкой за руку привязали, и мы три дня так вот вместе ходили. Тут же я и спал на этих двух сдвинутых креслах.

— Ах, Ясон, — сказал сокрушенно Матулёнис и посмотрел куда-то в окно. — Быть может, я и в самом деле был плохим педагогом, да и ты, Ясон, был порядочным чертенком, а что же мне было делать? Детей много, все бесятся, а я-то один, не считая нескольких воспитательниц. Так ты говоришь, я тебя три дня на привязи водил?

— Три дня, — расчувствовался Ясон и повторил это громче, так как от «Сотворения мира» содрогались стены и стеклянные окна веранды, — три дня, но зато, честное слово, я никогда больше не обливал никого химическими чернилами.

Ясон встал и подошел к окну. В детдомовском парке, напротив дома Матулёниса, он увидел женщину с детской коляской и двумя маленькими детьми, ухватившимися за полы ее пальто. Тогда поднялся и Матулёнис и взволнованно показал пальцем:

— Вот видите, пришла — значит, мою музыку слушает. Ее зовут Рута, а фамилия Жаренене. Как жаль, что нельзя сделать громче!

— Так это Рута! — воскликнул Ясон. — Ах, как хорошо, что ее зовут Рута! — При этом он затянулся дымом своей сигары и поперхнулся так, что даже слезы на глазах выступили.

— С вашего разрешения, — сказал Матулёнис, — я надену новую шляпу.

И тогда оба они торопливо возвратились к столу, Матулёнис, загнув поля, надел шляпу и с удальством, как, очевидно, в своей давней молодости, чуть сдвинул ее на затылок; потом он снова зажег потухшую было сигару. Ясон облачился в свою доху, откинул ее борта в стороны, как будто его богатырская грудь не умещается в них, и Рута Жаренене увидела обоих мужчин с сигарами в зубах на стеклянной веранде — одного из них без головного убора, в золотистой дохе, а другого в лихо сдвинутой на затылке шляпе и со слуховым аппаратом в ухе.

— Видите, она смотрит на нас, — говорит Матулёнис, — я знаю, что ей нравится моя музыка… О, это не аккордеон ее муженька Жаренаса!

— Да, божественная музыка, — подтвердил Ясон со слезящимися еще глазами, но все же не вынимая сигары изо рта, и потому он видит Руту как бы сквозь дымку, и она кажется ему еще более красивой, чем на самом деле, с длинными черными волосами, обвитыми красной лентой, и с двумя трогательно маленькими детьми, и он только повторяет:

— Да, божественная музыка!..

— И душа, — говорит Матулёнис, — и душа, вы чувствуете, Ясон, как душа не умещается в груди и рвется из нее.

— Очень точно сказано, — зачарованно восклицает Ясон, — не умещается, ей-богу, не умещается, и хочется взлететь, взлететь…

И Ясон расправляет свою могучую грудь, и доха на ней вздувается, словно от порыва сильного ветра, — еще минута, и он оторвется от земли, и вот он уже вылетает из веранды, а полы дохи развеваются, и следом за ним Матулёнис с дымящей сигарой и в лихо заломленной шляпе на его стариковской голове, и Рута Жаренене смотрит снизу со своими детьми, зачарованная этим зрелищем, и тогда Ясон вынимает изо рта сигару, стряхивает с нее пепел, а другую, свободную правую руку он протягивает ей, Руте Жаренене.