Ореховый хлеб

Весь Дуокишкис выйдет на улицы поглядеть, как уезжает тетя, а дом в Пагреже останется с заколоченными окнами, и блеклый плющ будет виться сквозь щели в прогнившем полу, в трубе заведутся галки, а к осени пустующую усадьбу запрудят крысы… За Дуокишкисом жена Аугустаса вдруг вспомнит, что у настоятеля еще лежит забытая та тысяча или полторы, а может, и все две тысячи рублей, и все порешат, что было бы непростительно из-за Пульмонене лишиться этих денег. Настоятель будет колоть во дворе дрова и думать о холестерине, который, подобно остывшему салу, оседает на стенках кровеносных сосудов, закупоривая их, а когда к костелу подъедут две машины, настоятель узнает тетю Ангелю и вспомнит Аугустаса Спельскиса, как заядлого атеиста.

Рад видеть, весьма, скажет настоятель и заведет всех в дом, тетя вдохнет запах валериановых капель и старого человека и пояснит, в чем, собственно, дело.

Как жалко, скажет настоятель, как жалко, ибо Иванов-де был одним из немногих достойнейших и много натерпевшихся людей, и он страшно сконфузится, вспомнив вдруг, что этими свадебными деньгами он всего лишь час назад расплатился с кровельщиками за ремонт прохудившейся крыши костела — они как раз под рукой на столе лежали, но он сейчас же сбегает в сберкассу и, покуда они отобедают в настоятельском доме, вернется с деньгами.

А может, вы хотите закупить мессу, вдруг спросит настоятель, уже стоя в дверях, и повторит, что Иванов был на редкость достойным, много пережившим человеком.

Ладно, согласится тетя, пускай же отслужат торжественную мессу за упокой души Йонялиса. И она поднимется в путь, но настоятель снова усадит ее и скажет, что и он хочет быть честным, что для одного человека, даже такого, как покойный Иванов, месса так дорого не стоит, так, может, он отслужит мессу и за других близких и дорогих тете людей?

— Отслужите, — скажет тетя и начнет вспоминать, кто ей был близок и дорог, и невольно насчитает длинный список дуокишксцев, умерших своей смертью, убитых или по ошибке застреленных, совсем запутается и закажет мессу, если можно, за всех дуокишксцев, почивших в бозе. Все выйдут из настоятельского дома, и у Аугустаса начнет подергиваться лицо, и он скажет: «Это глупо, это очень глупо… Выходит, что вы, тетя, почтите тем самым даже убийцу моего отца». — «Нет, не почту, — возразит тетя, — и это уж не твое дело. Бог, если он там сидит, — при этом она покажет на небо, — сам рассудит, кто чего стоит и по справедливости поделит деньги Йонялиса».

И понесутся по асфальту из Дуокишкиса две машины, и будут провожать их холодным глазом оттуда, из-под земли, умершие граждане Дуокишкиса, а тетя откинется на спинку сиденья, закроет глаза и постарается до мелочей, до самых незначительных мелочей вспомнить тот день, когда родился Жигутис и как в тот самый день приполз по капустному полю Йонялис Иванов… Пятнадцатого октября!.. Что же еще произошло тогда? — спросит себя тетя, перебирая в памяти события того далекого и немеркнущего дня… Ах, да разве упомнишь, как ты дышала, если дышалось легко, разве скажешь, как билось твое сердце, когда оно было здорово и спокойно…

ЯСОН

Еще нет Ясона, еще не вернулся Ясон, да и никто, пожалуй, не вспомнит о нем в Ясонеляй. Его рыжеватая, словно усыпанная золотом, доха проплывет однажды по улицам городка поздним вечером или глубокой ночью, и даже тогда еще ясонельцы не смекнут, кто он такой, — не из-за темени, — и не скажут: «Вот и Ясон! Ясон пришел!» Его попросту не призна́ют.

А пока что в Ясонеляй самый полдень, в городском детдоме ребятишки носят охапки желтых листьев цвета Ясоновой дохи, и сжигают их, и дым стелется над местечком, как во время большого пожара. Над затянутым ряской прудом, над деревянной светло-желтой церквушкой, похожей скорее на дачу, и такого же цвета городской столовой-рестораном с четырьмя колоннами, и над другими деревянными домишками так и плывет этот дым куда-то вдаль, за картофельное поле, и исчезает в белых, как мел, развалинах мыловаренного завода.

Еще нет Ясона, еще не пришел Ясон, но точно в полдень приезжает со стороны Веясишкиса небольшой автобус, и из него высаживается один-единственный пассажир — старая женщина, и если нам порою кажется, что безвозвратно канувшие в прошлое времена отдают поношенным платьем и нафталином, то именно таким запахом, смешавшимся с дымом сжигаемых листьев, веяло от этой женщины, от ее желто-коричневой шляпки с порванной вуалью, от дырявых перчаток и ее просторного зимнего пальто, подбитого потертыми лисьими шкурками. И точно в полдень эта женщина входит в ясонеляйский ресторан и усаживается в пальто за столик посреди зала; она снимает почему-то только свою шляпку, кладет руки на стол и, горделиво откинувшись на спинку стула, положив ногу на ногу, смотрит, не отрывая глаз, на совсем еще молодого директора ресторана Пранаса Жаренаса, играющего в шашки со своим чуть ли не вдвое старшим двоюродным братом Навицкасом.

— Ресторан закрыт, — буркнул, даже не обернувшись, Пранас Жаренас.