Ореховый хлеб

— Я не умею, — пробормотал я, но Люка молчала. — Я не умею, — еще безнадежнее повторил я, но Люка даже не шевельнулась. И тогда я, помнится, заплакал и сказал себе, что сейчас вот я встану, пойду на кухню и возьму кухонный нож. И я действительно встал, когда мне показалось, что Люка уже уснула, и пошел на кухню искать среди кастрюль и тарелок уже источенный, но все еще острый длинный нож. Я вспомнил своего отца, свою мать и подумал, что им станет только легче оттого, что я им не буду стоить уже и тридцати рублей в месяц. Шутки шутками, но я и в самом деле лег бы рядом с Болесловасом, братом моего отца, если бы не Люка. Она подошла тихо, взяла у меня нож, бросила его обратно в кастрюлю с водой и как ни в чем не бывало погнала меня в постель. И уже ночь не взывала больше к объятиям, и Люка сидела в моем изголовье, и гладила мои пылающие волосы.

— Люка, скажи, ты еще будешь дружить со мной? — спросил я, боясь взглянуть на нее.

— Если он не убьет меня…

И мы лежали, вытянувшись в постели, и Люка взяла меня за руку, как будто мы собрались на прогулку, и мы смотрели в темноту, и где-то рядом, совсем рядом, словно на пыльной полке среди измаранных дневников, потускневших медалей Болесловаса, среди цветных камешков, где-то тут рядом бешено билось и трепетало живое еще детское сердце.

И тогда мы услышали медленные шаги в комнатах отца и матери, шаги приближались к нам, и я сжал Люкину руку. Скрипнула дверь.

Каминскас осторожно приоткрыл ее и остановился у порога с замком от наружной двери в руке. Он смотрел на нас покрасневшими, измученными бессонницей глазами, тяжело дыша открытым ртом и обдавая терпким, муторным запахом пота и водки. И мы почувствовали тогда, что настал конец, ибо нас застигли на самом пороге греха. И наши запекшиеся губы раскрылись, изо рта пахнуло запахом орехов и вместо слов: «Брысь, костлявая», с наших уст сорвалось: «Аминь».

— Я ничего не сломал, — сказал Каминскас и снова умолк. Потом положил замок на стол, снял шапку и, вперив глаза в Люку, подошел к кровати. Сжав в руке угол одеяла, он медленно потянул его к себе. Люка свернулась в комочек, и слышно было только глухое, отдающее перегаром дыхание Каминскаса. Молча он смотрел на мои голые худые плечи, на поджатые Люкины ноги, локтем утирал свой широкий, усеянный капельками пота лоб. Он окинул взглядом всю комнату: стены, потолок, пол, книги на полке, парусник с пестрыми, сшитыми из разноцветных лоскутков парусами, ободок треснувшего барабана и бутылку азотной кислоты с надетой на нее резиновой соской. Потом взял со стула Люкино платье, вывернул его, накинул ей на шею, продел в рукава руки и усадил Люку, как неживую куклу, начиненную тряпьем и опилками, на край кровати.

— Я купил тебе башмачки, — сказал Каминскас и неловко присел на корточки у Люкиных ног. — Подумал, нужно, мол, новые купить, старые-то ведь износились.

Он вытащил из карманов брюк по туфле, сверкающей лаком и медными пряжками, и надел их на Люкины ноги.

— Не жмет?

— Нет, — едва слышно отозвалась Люка.

— Так можем идти…

Каминскас взял Люку за руку и, обернувшись, другой рукой накинул на меня одеяло:

— Я ничего не сломал… я опять ввинчу замок в дверь…

И ушел вместе с Люкой и с замком, оставив за собой лишь смрадный запах пота и винного перегара, а я лежал, оглушенный, словно не в силах очнуться от наркоза, и дышал открытым ртом…

Каминскас вставил замок в дверь и тщательно привинтил каждый винтик, а Люка стояла снаружи, за дверью, в своих новых блестящих туфельках, каких никто еще и не видывал в нашем городке.

— Ты никогда… ты никогда за это… — Люка рыдала беззвучно, у нее лишь подергивались плечи и губы вздрагивали, и она шепотом, совсем потеряв голос, кричала Каминскасу в спину: — Ты никогда, никогда не попадешь на небо!

…На кладбище вороны свивают гнезда, на кладбище ржавеют жестяные венки и мальчишки отламывают на оградах свинцовые шишки. На кладбище все покоятся на один лад, и только Болесловас лежит под жестяной красной звездой. И здесь, как говорится, Болесловас идет не в ногу с общественностью нашего городка. Его могила завалена опавшими листьями, сучьями и мусором. Льет дождь, вороны сидят нахохлившись, отец собирает листья в охапку и тащит их вместе с сучьями к ограде. Ему становится жарко, он снимает пальто и кладет на лавочку шляпу. «Вот сейчас упаду… вот сейчас упаду», — повторяет отец. Его пиджак уже насквозь промок, и он озабоченно меряет свой пульс.

По кладбищу идет с лопатой на плече человек, и его пунцовое лицо светится уже издали.

— Братьями будете или так просто родственничками? — спрашивает человек, кивая головой на могилу Болесловаса.

Отец скорбно улыбается, надевает пальто, шляпу, начинает поспешно рыться в карманах пиджака и достает помятый рубль:

— Здоровья у меня нет…

Человек с пунцовым лицом вертит перед собой рубль и кладет в карман.

— Поправьте могилу-то, взрыхлите… — Отец, глядя куда-то поверх кладбищенских деревьев, ставит воротник и втягивает голову в плечи.

Поправьте… взрыхлите, поправьте, взрыхлите…