Ореховый хлеб

Мы вскочили на мотоцикл и помчались вспольем вдоль ржи. Люка обняла меня, и я спиной ощущал две теплые точки — сами понимаете, что это были за точки. И по сей день поднятая нами пыль не осела еще в моей памяти. Так-то, мои родимые! Так-то надо хватать жизнь за рога, как руль мотоцикла, чтобы в дрожь бросало!

Мы пронеслись мимо какой-то свинофермы, поросята даже не успели глазом моргнуть, как остались уже позади со всем их зловоньем, влетели на колхозный стадион, описали круг и растянулись на повороте.

Ты еще ребенок, Люка, не реви, Люка, такова жизнь — поднимешься, сплюнешь кровь вперемешку с песком или навозом и говоришь:

— Будь счастлив, черт побери, Алюкас Шовинис, а также и вы, Ирена Мешкуте, будьте счастливы!

ТАМ, ПОД МОЕЙ ЛАДОНЬЮ

Зверски холодно и темно, в деревне надрываются собаки, а ты выходишь на дорогу с черным дедушкиным велосипедом и с тобой Люка, крадучись, как начинающий вор.

— Так поедем, — говорю я, вздохнув, и пар изо рта подымается до самого неба.

— А нас никто не увидит? — Люка стоит, вся скорчившись, не в силах выпрямиться. Видать, здорово ее тогда тряхануло.

— Без паники, — говорю, закатывая штаны. — Ты, Люка, всегда слушай только меня, и все будет хорошо. Плохой дорогой я тебя не поведу.

— Ладно, я только тебя буду слушаться, — говорит едва слышно Люка, и от этих слов меня так и обдало жаром.

Такие, как Люка, только раз в сто лет рождаются.

Я усаживаю ее на раму, сам вскакиваю на седло, и мы едем. Покрышки сдают, велосипед постепенно садится на крылья, трещит, дребезжит, но я не очень-то слышу все это. Я нажимаю на педали, прислушиваясь к своей правой ноге, которая не хочет сгибаться и хрустит, так как кости наверняка то выскакивают из суставов, то снова вправляются. Мы въезжаем в лес, а там темно, как в слепой кишке… А дорога сворачивает во все стороны — налево, направо, — и мы, конечно, валимся в ров. Лежу я, и такая тоска на меня находит от всех этих аварий, что и вставать неохота. Но кто-то рядом часто дышит и легонько дотрагивается до меня пальцами, вроде птички по сердцу ходят. Это Люка смотрит, жив ли я еще.

— Все будет хорошо, — говорю я тогда, — мы правильно едем.

Слава богу, местечко пусто, словно его метлой подмели, — тут у нас все рано ложатся и рано встают. Наконец я бросаю велосипед в картошку, отпираю дверь и ввожу Люку в дом:

— Чувствуй себя как дома… Дом моего отца — твой дом. И без паники.

И почему-то, черт побери, когда твой дом пуст, у тебя сжимается сердце и ощущение такое, будто сам ты противный злокачественный нарост. На кухне я не зажег свет, чтоб не видно было грязной посуды, и повел Люку прямо в свою холостяцкую комнату.

— Так ты здесь живешь? — Люка взволнованно осматривается в моей берлоге.

— Приходится жить, — отвечаю я и сдуваю пыль со стола.

Словом, привожу все в порядок, расставляю по местам, взбиваю постель и в смущении иду в комнату матери искать свежее постельное белье — когда человек трудится, не всегда хватает времени вымыть ноги.

Перестилаю постель и неуверенно говорю:

— Так, может, ляжешь тут, Люка?

А она говорит:

— Нет, я совсем не хочу спать.

— А меня, напротив, после аварии всегда ко сну клонит.

Я включил настольную лампу и повернул ее к стене:

— Не могу в темноте спать, как-то душно.

— Я тоже, — Люка несмело встала со стула. — Попытаюсь, авось и усну.

Люка села на край кровати, скинула свои уже изрядно поношенные и когда-то обжеванные ею туфли.

Я включил Париж, насвистывая, поправил подушку, поднял ее ноги на кровать и, все еще насвистывая, накрыл ее, нераздетую, одеялом. Люка лежит, точно на поле, заложив руки за голову, потом она обхватила подушку и с облегчением вздохнула:

— О, так ты здесь всегда спишь?

— Приходится спать, — говорю, не переставая насвистывать, — тут я коротаю свои бессонные ночи.

И вдруг меня начинает одолевать сомнение, и я никак не могу вспомнить, заперта ли входная дверь или я, черт побери, оставил ее незапертой. Люка смотрит озабоченно на меня, и, когда я иду проверить дверь, она садится в кровати:

— Ты куда? Уходишь?

— Сейчас вернусь, — говорю я, — и вообще, Люка, я тебя никогда не оставлю…

Я иду на кухню, проверяю замок входной двери и говорю сам себе, что Люка, наверное, проголодалась и ей надо перед сном поесть. Сейчас вскипячу чай.

Когда я вернулся, мне вдруг послышалось, что Люка стонет.

— Что, болит? — спрашиваю встревоженно и прикладываю ей руку ко лбу — вроде бы температуру меряю.

— Болит, — печально говорит Люка, и я, стараясь ободрить ее, глажу ее волосы и лицо. Она вздыхает и шепотом произносит: — Мне действительно очень больно, честное слово…

— Ничего, — успокаиваю я, — один мой знакомый, например, без парашюта….

Но Люка берет мою руку и прикладывает ее к своей левой груди.

— Тут что-то случилось, — говорит она шепотом.

Я стараюсь через одеяло нащупать рукой это страшное Люкино «что-то, что-то случилось», и в голове у меня, конечно, мешаются разные страхи, вроде сотрясения мозга, аппендицита и тому подобное.

Но это все, мои милые, сущие пустяки по сравнению с тем, что происходит там… под моей ладонью.