Опрокинутый рейд

После совета Мамонтов пожелал прежде всего приватно поговорить с Поповым. Однако сказал он ему только две фразы: — Вы — надежда России. Запомните это.

Зато его беседа с Родионовым была значительно более долгой. Тоже наедине.

Началась она так:

— Я очень вам верю, Игнатий Михайлович. В том, что вы говорили сегодня на совете, — не только глубокое понимание основных трудностей, с которыми сталкивается корпус, но и, что гораздо важнее, понимание путей их преодоления.

— Однако и вы, Константин Константинович, блистательно провели анализ выступлений. И правильно осекли нашего интендантского сребролюбца. Этакий голубь! А у самого личный обоз больше, чем у всех остальных офицеров штаба, вместе взятых. И еще посмел вмешивать сюда обоз, который при вас состоит! И ведь сам все прекрасно знает!

— Вы правы. Тот обоз — наш общий приз. Собственность всего донского казачества. Убежден: после завершения рейда там найдется моя доля, да и ваша, Игнатий Михайлович. И ваша доля может быть очень значительной. Это справедливо еще потому, что дельному офицеру некогда предаваться собственным материальным заботам.

— Совершенная истина, Константин Константинович. Наступила долгая пауза. Смотрели друг другу в глаза, молчали. Потом Мамонтов продолжил:

— Прежде я недооценивал вас, Игнатий Михайлович. Вы мне казались, ну, как бы выразить…

— Не слишком гибким, да?

— Пожалуй. Нои еще человеком, с которым невозможен контакт… э-э… за пределами службы. Вот что я хотел сказать.

— Прежде, признаться, и я так думал о вас, — через силу рассмеялся Родионов.

Снова последовала пауза. Наконец Мамонтов кивнул в сторону окна:

— Где сейчас тот господин?

Он не назвал фамилии, но Родионов понял, что речь идет о Манукове. Ответил, взглянув на часы:

— Уже в одной из деревень. Отсюда верст двадцать.

— В каком он настрое?

— В самом восторженном. «Козлов — это блестящее решение проблемы будущего России» — его слова. И лично о вас высокого мнения.

Мамонтов расправил усы.

— Но не передал ли он из Козлова каких-либо донесений?

— Вполне вероятно. Сегодня в Новочеркасск выезжает курьерская группа. С нею проследует один из британских офицеров.

— А-а… Он представлялся мне в связи с отъездом. Его отзывает миссия.

— Совершенно точно. Капитан Бойль. Интересующий вас господин вчера встречался с ним дважды. И уж, во всяком случае, свое суждение ему высказал. То самое, которое я приводил.

— Понимаю, — сказал Мамонтов.

— Чтобы он почему-либо не дополнил его негативностью, поскольку из города наши части уходят, а при этом всегда возможны известные резкости по отношению к местному населению…

— Понимаю… Да-да, понимаю.

— Я посчитал удобным уже на рассвете сегодня устроить отъезд всей их компании из Козлова.

— Разумно.

— Отдохнут пару дней в тихой лесной деревушке. А затем — Раненбург. Лично участвовать в наступлении на него господин этот полагает для себя необходимостью. Развитие событий там предрешено, я посчитал целесообразным дать ему такую возможность. Собственно, потому он и согласился на столь скорый отъезд из Козлова.

— Но — контроль, — выдохнул Мамонтов. — Каждого шага. Лучше — даже каждого движения мысли. Ни на минуту не выпускать из поля зрения.

— Будет сделано.

— Особенно попытки связаться с кем-либо в Екатеринодаре.

— Таганроге, ваше превосходительство. Иностранные миссии уже квартируют там. Пришло известие: ставка тоже туда переходит.

— Пусть в Таганроге. Важно не упустить: у него могут быть собственные каналы сношения.

— Вполне, Константин Константинович.

— Держать под колпаком. Так, кажется, называют это в охранке.

— Что вы, какая же мы охранка?

— Я пошутил… Контроль. И все мне тотчас докладывать.

— Будет сделано. Можете не сомневаться…

• •

В лесной деревушке, куда в этот день привезли компаньонов, местных жителей не было. То ли их выселили, то ли они заранее сами ушли и угнали скотину. Размещалась здесь 2-я сотня 63-го полка Сводной донской дивизии. Теснились в избах невероятно. Тем не менее их четверке отвели отдельный дом. В одной его половине поселились они, в другой — десяток прикомандированных к ним казаков во главе с Павлом Ивановичем Дежкиным, юношей лет девятнадцати, сероглазым, с тонкой талией, перехваченной широким ремнем. Держался юноша этот застенчиво, в разговоре нередко краснел. Компаньоны фазу начали величать его просто Павлушей. По званию был он всего лишь хорунжий; погоны, ремни с кобурой, сапоги, гимнастерка, брюки — все это на нем было с иголочки.

— Наш генерал — орел, — говорил он о Мамонтове. — И казаки — орлы. Правда?

Первоначально их комната была совершенно пуста. Казаки натаскали сена, застлали его кошмами. Притащили они и обычный крестьянский стол с ножками крест-накрест, но скатертью покрыли белейшей, с вензелями по углам. Пословицу «не украсть — дню пропасть» Шорохов слышал в этот день неоднократно. Всегда она сопровождалась общим хохотом.

Так же просто устроилось с едой. Ее стали носить «с офицерского котла», как гордо сообщил Павлуша. Словом, было сделано решительно все возможное, чтобы жилось их четверке удобно.