Оправдание Шекспира

А ровно через месяц все три брата участвуют в заговоре. Эссекс, Ратленд – возможно ли это! Выйти с оружием на улицы Лондона с призывом к бунту. Саутгемптон – понятно, он своей королевы не любит. Но и Эссекс оказался бессовестным лицемером, судя по мерзкому замечанию в адрес ее внешности, но чтобы «Добрый Уилл» – «Good Will», «well-willer of the Musеs» (так он называл сам себя)… А как остроумно придумал назвать Бена Джонсона в «Двенадцатой ночи» – «Мальволио», это ведь точный антоним «благоволению», то есть «good will», «Доброму Уиллу». А Бену так и надо, слишком о себе возомнил, многовато позволяет. Вздумал учить в «Празднестве Цинтии» ее придворных уму-разуму, осудил их манеры, похваляется нежной дружбой с графиней Бедфорд. И уж совсем наглость – наказывает придворных якобы с милостивого соизволения самой Цинтии, то есть королевы, как сказано в пьесе. И больше всего от Джонсона в его комедии опять досталось «Аморфусу», ни на кого не похожему чудаку Ратленду. За что и поучил в «Двенадцатой ночи» «Мальволио». Ах, Шекспир, Потрясающий копьем! Сейчас на кого копьем замахнулся?! Королева немедленно села писать обращение к народу. Обида переполняла сердце, страха нет, королева не из робкого десятка. Как показал однодневный бунт, народ на ее стороне. Или не посмел бунтовать? Начала она прокламацию с сообщения об измене трех «самых блестящих аристократов ее двора»: графа Эссекса, графа Ратленда и графа Саутгемптона. Обратите внимание, кто эти бунтовщики и в каком порядке идут имена – неразлучная троица в жизни и пьесах «Тщетные усилия любви», «Много шуму из ничего», «Два веронца». Первые поэмы Шекспира посвящены Саутгемптону. 144-й сонет и прилегающие к нему обращены к нему же. И всех троих, казалось бы, ждет одна судьба. Заговор нешуточный, триста вооруженных людей, знающих воинское дело, пошли из Эссекс-хауса вдоль Стрэнда к Сити в надежде, что горожане, всегда восхищавшиеся Эссексом, поддержат, выйдут на улицы и присоединятся к восставшим. Мятежники знали – на карту поставлены жизнь и смерть. Но горожане своего любимца и героя не поддержали. Не вышел ни один человек.

Эссекс повернул обратно. Дорога к дому была блокирована солдатами и верными королеве горожанами. Восставшие стали стрелять, солдаты ответили, были убитые. Эссекс свернул к Темзе, взял лодку и вернулся к себе в дом на веслах – ступеньки причала Эссекс-хауса спускались прямо к воде. Дело было проиграно. Он заперся у себя в кабинете и сжег все бумаги. Королева распорядилась отправить бунтовщиков в Тауэр.

Бэкон хорошо знал свою королеву: «Ее холодный, критический ум никогда не посещали ни энтузиазм, ни паника» [429]. Для него, работавшего со своим учеником над хрониками, «Комедией ошибок», видевшего, что поэт сделал с «Укрощением одной строптивой», превратив ее в великолепную комедию «Укрощение строптивой», гениальная одаренность ученика не подлежала сомнению. И вот теперь над ним, автором «Ромео и Джульетты», нависла смертельная опасность.

Судебный процесс начался немедленно. Результат его был предрешен, никто в этом не сомневался. Возглавлял его, конечно, генеральный прокурор, вторым по значимости на стороне обвинения выступал Фрэнсис Бэкон. Историки согласны, это был весьма странный выбор. Юридически Бэкон был никто: королева назначила его в 1596 году ученым советником, был тогда такой институт – Ученый совет, не дававший его членам ни денег, ни официального юридического статуса. И порой обращалась к нему за советом по важным государственным делам. «Эта юридическая должность, – пишет Чёрч, – была столь незначительна, что должна быть какая-то особая причина для приглашения его на роль второго лица обвинения» [430]. И Чёрч выстраивает такое обвинение Бэкону: «Естественно, он мог бы в память старой дружбы отказаться от участия в кровавом процессе, который, несомненно, кончится для его друга плахой… Никто лучше Бэкона не знал, что значит благородство и порядочность в человеческих действиях. Перед ним лежал выбор. Но, по-видимому, он вряд ли испытал внутреннюю борьбу… И он сделал все, чтобы Эссекс был осужден… О Бэконе стали говорить как о человеке двуличном, который заигрывал и с той и с другой стороной… Никто, читавший письма Бэкона, ищущего милостей королевы, об утраченных надеждах, стесненных средствах, о трудных отношениях с кредиторами – его дважды арестовывали за долги – не станет сомневаться, что выбор был между личным интересом и судьбой друга, и он пожертвовал ради своей выгоды другом и собственной честью» [431].