Оправдание Шекспира

Рой Стронг, крупнейший знаток жизни королевского двора того времени, сохранившихся рыцарских обычаев, иконографии, дворцовых увеселений, турниров, рассказывая об окружении принца Генри, старшего сына короля Иакова, вскользь упоминает пятого графа Ратленда, «который, – пишет Рой Стронг, – столь глупо позволил себя втянуть в восстание Эссекса». Это мнение восходит к искаженному образу еще одного исторического лица, чей образ замаран историками, располагающими немногими достоверными фактами его жизни, теми, кто уверенно позволяет себе делать выводы на основании скудных данных. А фактов мало потому, что этот граф, как видно, старательно прятал подробности каждодневной жизни от постороннего взгляда, и потому до сих пор успешно ускользал от исследователей. Хотя пора бы уж пристальней им заняться, так сказать, рассекретить его жизнь (сейчас о многих деятелях того времени пишутся ученые трактаты), и не только потому, что он главный претендент на авторство «Шекспира», а потому, что его фигура маячит во многих крупных событиях того времени. Вот какое письмо написал Ратленд своему кембриджскому наставнику Джону Джегену, теперь настоятелю Норичского собора, сразу после вынесения ему приговора как участнику заговора Эссекса: «Вы очень бы удивились, если бы знали, сколько было ко мне обращений (motions) искоренить зло, которое гнетет эту страну. Но что мне полемизировать с вами, у нас ведь разные точки зрения». Это письмо, написанное из Тауэра на другой день после судебного заседания, до такой степени важно, и его трудно точно перевести из-за различия в лексическом строе языков, что привожу его целиком по-английски: «If you knew how many motions have been made to me to remove the evils which oppressed this common wealth, you would greatly wonder. But why should I reason with you, seeing we hold not one principle?» [419] Насколько мне известно, ратлендианцам это письмо на глаза не попадалось, историки, думаю, все же знают его, но не придают ему значения. Прочитав его, к немалому изумлению, я, конечно, тут же вспомнила последние строки первого действия «Гамлета»: «The time is out of joint. O cursed spite, / That ever I was born to set it right» – «Век расшатался – и скверней всего, / Что я рожден восстановить его» (Перевод М. Лозинского). А как не вспомнить еще сонет 66 или монолог «Быть, иль не быть»: «Плети и глумленье века…» («the whips and scorns of time…»)! Письмо заставляет задуматься. И в сонете и в монологе Гамлета можно вычитать, какую цель могли ставить перед собой участники заговора, по крайней мере, некоторые из них. Похоже, не так уж невинно было это восстание, ведь тогда у времени, кажется, и правда, вывихнуло суставы. Как социальное явление оно было преждевременным, а потому мертворожденным. И считать его просто запальчивой прихотью графа Эссекса, несомненно, психически неустойчивой личности – верх исторической наивности.