Операция «Посейдон»

Хмельницкий бескорыстно консультировал Йоргенсена, собирающего коллекцию, мог быстро найти и недорого продать старинные иконы и полотна, свести с другими художниками Москвы. Хмельницкий оказывал ему и иные услуги: приглашения в мастерскую заканчивались веселыми пирушками с пышнотелыми натурщицами или хрупкими студентками архитектурного института и Суриковского училища. Хмельницкий не только поставлял дипломату очаровательных девушек, но и обеспечивал ему полную конфиденциальность и надежность. Йоргенсен чувствовал, что здесь, в этом гнездышке, он мог расслабляться, не беспокоясь за свою карьеру.

Неудивительно, что именно телефонный номер Хмельницкого охотнее всего набирал Йоргенсен, когда за Норой закрывалась дверь. И в то время, когда госпожа Йоргенсен укладывала детей спать в загородном доме, в мастерской открывали бутылочку молдавского вина или чего-нибудь покрепче, а отец семейства усаживал себе на колени очередную московскую нимфу.

— Итак, Торвальд, ты сделал свой выбор? — гостеприимный хозяин наполнил до краев бокал Йоргенсена.

— Ты о чем? Или, может быть, о ком? — Йоргенсен иронично взглянул на двух юных созданий — ленинградку Наташу и таджичку Гульнару, устроившихся справа и слева от него. Да, это был, действительно, нелегкий выбор: обе были юными, стройными, молчаливыми… Высокая Наташа была натуральной блондинкой с васильковыми глазами, Йоргенсену редко приходилось встречать столь чистый, насыщенный цвет. Но от экзотической Гульнары с иссине-черной копной густых волос тоже невозможно было оторваться.

— Я о концептуалистах, — пояснил Хмельницкий. — Ты ведь собирался приобрести несколько образцов «Другого искусства»?

— Я все еще думаю, Игорь, — Йоргенсен оторвался от созерцания очаровательных студенток. — Надеюсь, твой здравый совет мне пригодится.

— В этом я тебе не помощник, — вздохнул Хмельницкий. — Я не люблю авангардистов новой волны. Они жалкие эпигоны модернистов двадцатых годов или своих западных современников. Если бы советской власти хватило ума не преследовать всех этих белютинцев и лианозовцев как инакомыслящих, вряд ли их воспринимали бы всерьез западные законодатели арт-моды. Они безнадежно провинциальны.

— К истории неприменимо сослагательное наклонение, Игорь, — ответил Йоргенсен. — «Если бы советская власть не преследовала…» Тем не менее, она их преследовала, благодаря чему «Другое искусство» надежно застолбило себе место в истории. Так пусть и в моей коллекции оно будет кем-нибудь представлено…

— Ну, как знаешь, решай сам, — пожал плечами Хмельницкий. — Но ты пытаешься объять необъятное. Ты собираешь и иконы, и салонную живопись прошлого века, и авангардистов… — Ты копаешь сразу три колодца, и все твои усилия могут оказаться напрасными — до воды ты не доберешься. Советую тебе — копай один колодец, пока не появится вода.

— Я не претендую на профессионализм, Игорь, — улыбнулся Йоргненсен. — Я любитель, и с этим смирился. Мне не хватает силы воли или здравомыслия отказаться от икон и современной живописи. Да и не собираюсь я снискать лавры коллекционера, мне хочется украсить загородный дом под Осло, где надеюсь провести остаток дней, предаваясь воспоминаниям о России…

— Что ж, вольному воля, — вздохнул Хмельницкий. — Как я уже говорил, с авангардистами я тебе не помощник. А вот насчет икон — всегда готов подсказать!

— Спасибо, Игорь, — воодушевился Йоргенсен, — ты знаешь, мне кажется, я слишком увлекся русским барокко, а вот архангельская школа, например, у меня совершенно не представлена. Я бы, пожалуй, отказался от «Двенадцати праздников» конца прошлого века, но приобрел бы кого-то из северных мастеров.

— Ты прав, Торвальд. Без архангельцев обойтись нельзя: они единственные, после шестнадцатого века, сохранили дух Киевской Руси, этот аскетизм раннего Средневековья.

— Насколько я знаю, они не увлекались окладами.

— Да, это правда, — сказал Хмельницкий, — и за это я их очень уважаю. Мне кажется, эти дорогие разукрашенные жестянки как раз и ознаменовали конец иконописи как искусства. Псевдо-византийская пышность возобладала над чистотой замысла художника…

— Кстати, об окладах. «Богоматерь скорбящую» прошлого века я приобрел лишь из-за оклада, — вторил ему Йоргенесен. — Он, действительно, выполнен мастерски. Но он прикрывает, как «фиговый листок», очень слабое мастерство иконописца…

— Я рад, что мы понимаем друг друга, Торвальд, — Хмельницкий поднял свой бокал. — Будет у тебя икона архангельской школы. Кстати, если ты действительно уверен, что «Двенадцать праздников» тебе не нужны, могу свести с покупателем.

— Да, Игорь, уверен. И буду тебе за это очень благодарен, — Йоргенсен наполнил бокал прильнувшей к нему Гульнары: наконец-то, он определился с выбором. — Что ж, тема искусства на сегодня закрыта?

— Мне тоже так кажется, — ответил Хмельницкий, лукаво поглядывая на синеокую Наташу. — Но, может быть, нашим очаровательным гостьям есть что рассказать нам на эту тему? Ведь вы, Наташа и Гуля, будущие искусствоведы?

— Архитекторы! — хором пропели «грации».