Опер печального образа

Три милиционера понуро поплелись в одну из комнат, как застуканные за курением первоклассники. Там Валентин Петрович принял позу поэта Некрасова на картине «Последние песни». Теперь вид у него был не только домашний, но и жалкий. Пока он управлялся с одеялом, Санчук тихо, но строго сказал Михаилу:

– Тургенев – не только «Му-Му», а еще и «Ася».

– Докладывайте, – не приказал, а попросил одомашненный начальник.

Корнилов и Санчук продолжили спор, начатый на улице, но более обстоятельно, изредка прерываясь на выслушивание замечаний Кудинова. Но не дошли они еще и до визита Корнилова в еженедельник «Арлекин», как из соседней комнаты донеслась рекламная какофония включенного телевизора, которую покрыл строгий голос Аси Марковны:

– Валико, подойди ко мне на пару слов.

Валентин Петрович вскочил с кровати и поспешил на голос жены, пасуя самому себе шлепанцы, чтобы попасть в них на ходу. Корнилов с Санчуком переглянулись, и это общее недоумение их слегка примирило. Когда Кудинов опять принял некрасовскую позу, они уже позабыли свои философские разногласия на почве Ницше и Монтеня. Докладчикам пришлось несколько вернуться назад, чтобы восстановить последовательность событий. Но не прошло и пяти минут, как раздался тот же голос:

– Валико, принеси мне, пожалуйста, чайку крепенького и парочку твоих пирожков с сыром.

Опять напарники наблюдали быстрый старт их начальника, несмотря на упор в мягкие подушки вместо жестких легкоатлетических колодок. На лбу Валентина Петровича выступила легкая испарина, дыхание заметно участилось.

– Может, это специально так, – прошептал Санчук, – чтобы лучше пропотеть?

– Не знаю, – отозвался Михаил, – но, кажется мне, что та плетка на стене – не Валентина Петровича.

– А, может, она как раз «его», но в другом смысле, – предположил Коля. – Асе Марковне очень идет черная кожаная одежда. Немного даже стройнит…

– Стой, стой, стой, – попридержал его Корнилов. – Давай лучше остановимся на первом твоем варианте. И вообще поговорим лучше о предполагаемом убийце…

Раскрасневшийся Кудинов опять залез под одеяло, подтянул к груди худые даже под толстым пледом колени, поправил сбившийся на шее шарф.

– Ася Марковна очень любит мои сырные булочки, – сказал он с ударением на жене, а не на булочках. – В Чечне научился их печь, теперь вот совершенствуюсь.

За стенкой к телевизионным шумам опять прибавился голос госпожи Кудиновой. Валентин Петрович подался вперед, но, расслышав в голосе жены телефонные интонации, повалился опять на подушки. На протяжении всего доклада Михаила не оставляло ощущение, что Кудинов прислушивается не к их спору с Санчуком, не к деталям оперативно-следственной работы, а к голосу Аси Марковны.

– Валико, проводи меня…

Кудинов с собачьей готовностью выскочил в коридор, вернулся грустный и растроганный.

– Вот так всегда. Прибежит, сразу за телефон, толком не покушает, и опять на работу. Только глядя на Асю Марковну, я научился уважать нашего коммерсанта. А ведь мы до сих пор к нему предвзято относимся. Вот, скажем, подозреваемый вами Горобец…

После ухода жены Валентин Петрович несколько повеселел, слушал подчиненных с интересом, встревал по существу, попытался их напоить чаем, угостить сырными лепешками, но Корнилов с Санчуком не стали утруждать больного. На прощание он подарил Санчуку «Заратустру», а Корнилову сказал:

– Очень рад, что в рядах милиции стали появляться люди начитанные, знающие, что кроме Уголовного кодекса есть и другие книги.

– Поправляйтесь быстрее, товарищ подполковник, – пожелал начальнику Коля Санчук, – снимайте поскорее свою повязку, а то кажется, что вас тоже за шею кто-то покусал…

– Кажется, я неудачно пошутил по поводу шеи, – неуверенно сказал Санчо на лестничной площадке. – А Марьентес, между прочим, не за «Барселону», а за «Реал» играет.

* * *

Помню ли я себя человеком? Это и есть самый проклятый для меня вопрос. Вот что хочется мне большего всего забыть, вот что хотелось бы мне уничтожить. Выгрызть память о себе-человеке, как торчащую из лапы глубокую занозу. С каким бы удовольствием я вонзил клыки в мягкую шею этой бабе, которую древние греки прозвали Мнемозиной! Говорят, она всегда ходит со своими восемью сестрами. Но разве меня это остановит?