Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе

Необозримо было собрание этих вещей, невообразимо богатство их украшений и орнаментов, разнообразие их родовых и священнических гербов, выполненных искусными мастерами, неисчислимо количество книг, свитков и грамот, а новые транспорты все прибывали. Речь шла о материальных ценностях, стоимость которых полагалось сообщать рейхспротектору наиточнейшим образом, а с другой стороны, как, впрочем, всегда, когда имеешь дело с евреями, следовало учитывать возможность фальсификации и обмана — и тут требовалась еще большая тщательность и, соответственно, вдвое больше времени. О самой работе, то есть оценке предметов с точки зрения их полезности для целей Исторического отдела, пока нечего было и думать. Естественно — иначе и быть не могло — в тех условиях и при столь длительном времени этой все еще предварительной работы, откомандированные немцы и их еврейский персонал привыкли друг к другу, и отношения между ними принимали порой оттенок почти дружеских, во всяком случае, отнюдь не формальных. Если бы непосвященный увидел, как горд бывал университетский профессор Фордеггер, получив подтверждение еврея Фишла в том, что правильно прочел и даже правильно понял ивритское слово, или как его ассистент, любознательный студент-теолог Ремигиус Хейниш, освобожденный вследствие искривления позвоночника от военной службы, справлялся у еврея Бонди о смысле и основании того или иного правила кошерности, — этому непосвященному вряд ли пришла в голову мысль, что перед ним представители расы господ общаются с недочеловеками, всецело отданными на их произвол. Обеих уборщиц называли «фрау Винтерниц» и «фрау Эйслер», а не «ты» или «Сара» — этим вошедшим в обиход именем всех евреек пользовался только Качорский. Адъютант Качорского, унтер-офицер войск СС Хорст Рюбельт, в любое время года обутый в сапоги для верховой езды, хотя тоже считал имя Сара подобающей формой обращения, воздерживался прибегать к нему из соображений субординации. Правда, Кнопельмахера все называли на «ты» и, кто более, кто менее зло, насмехались над ним, но он не обижался, напротив, только ухмылялся в ответ, а иногда даже хлопал от удовольствия в ладоши и смеялся вместе со всеми. Одного он остерегался — чтобы его не заставили говорить, потому что он знал мало слов, и его речь вскоре переходила в гортанное бормотанье, а это, все видели, было ему крайне мучительно. Его туповатое лицо заливала тогда малиновая краска, и иногда он даже принимался в гневе топать огромными ножищами и убегал. Вообще же он был нрава спокойного, отличался ничем не пробиваемым равнодушием и готов был выполнить всякую, самую черную и тяжелую работу, что, в свою очередь, вознаграждалось маленькими послаблениями да добавками к еде. Фрау Эйслер и фрау Винтерниц тоже перепадало иногда немножко фруктов, бывало, что им подсовывали плитку шоколада, которую они, в отличие от Кнопельмахера, не съедали тут же, а всегда брали домой. У обеих были дети.

Но дело далеко не ограничивалось расшифровкой или переводом отдельных ивритских слов и объяснением предписаний кошерности. Слишком многое надлежало изучить в старом Еврейском городе и слишком многое следовало услышать о его истории. На одном из очередных совещаний о Старой Праге адъютант Хорст Рюбельт высказался в том смысле, что правильнее было бы говорить о «пражском гетто», которое ни в коем случае не следует идентифицировать с Прагой, — но тут Качорский прервал его вопросом, ценит ли он чехов так высоко, что хочет защитить их от еврейской идентификации, однако от этого вопроса Рюбельт не без ловкости спасся, указав на исторически подтвержденный факт немецкого прошлого и немецкого характера Праги, в восстановление которого они все, по приказу фюрера, имеют счастье вносить свой вклад. Еврейский город в Праге был, в конце концов, еще в средние века центром еврейской жизни, духовной или религиозной — назовем ее как угодно («еврейских идейно-коммерческих спекуляций», — предложил Качорский), здесь истоки известных мистических учений («кабалистических», — дополнил студент-теолог Хейниш), во всяком случае, стоит ознакомиться со связанными с этими течениями легендами и их воздействием на современность; не в последнюю очередь именно по этой причине Исторический отдел был создан в Праге. Столь же интересно и к тому же для целей пропаганды выгодно было бы вскрыть уходящие корнями в прошлое связи между властями и мировым еврейством. В данном случае их можно продемонстрировать на примере дома Габсбургов — и по сегодняшний день к этой династии нельзя относиться с доверием, — Габсбургов уже в XVI веке финансировали евреи. Так, на последнем заседании, где заслушивали информацию еврейского персонала, Тауссиг без всякого внешнего побуждения и с плохо скрываемой гордостью упомянул о некоем Якобе Шмилесе, который «верно служил трем немецким королям», за что был возведен Фердинандом II в дворянское звание под именем «Благородный из Трейенберга». Шмилес, Благородный из Трейенберга. «Достаточно красноречиво», — как саркастически заметил на этот раз не Качорский, а Фордеггер.