Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе

Итамар Яоз-Кест (р. 1934, Венгрия) в годы войны вместе с семьей был депортирован в концлагерь Берген-Бельзен в Германии, поэтому и цикл «Пейзаж в дыму», имеющий подзаголовок «Главы о Берген-Бельзене, 1961», автобиографичен. С 1951 года поэт живет в Израиле, где публикует стихи и переводы и основал издательство «Экед», выпускающее по большей части современную переводную поэзию. Стихи Яоза-Кеста о Катастрофе напечатаны лесенкой: кажется, что поэт намеренно оставил вокруг незаполненное словами пространство, где и разыгрывается та не поддающаяся пересказу трагедия, отдельные штрихи которой проступили в коротких, обрывающихся строках. Дорисовать опущенные детали предлагается воображению читателя.

Память о Катастрофе навсегда связала вагоны и рельсы с исполнением плана тотального истребления евреев, и неудивительно, что застывший на обрывке железнодорожного полотна вагон стал экспонатом иерусалимского музея Катастрофы «Яд ва-шем». Отчетливо видна эта связь и посетителю мемориала в Освенциме, например такому, как поэт из Нидерландов Геррит Ахтерберг (1905–1962):

…Вагон отцеплен, в дальнем тупике
На рельсах смерти брошен и забыт.
Ждать — тяжело, надеяться — напрасно.

А нам сегодня так хочется увидеть раскаяние вагонов, найти их преображенными, мирными и безопасными, забывшими страшную пособническую роль. Об этом — стихотворение израильского поэта Авнера Трайнина (р. 1928) «Возвращение в Освенцим»:

…И знал я лишь одно:
я не умру, пока
их не увижу вновь:
    умолкших, ржавых,
    зарытых в травы,
        травы,
        травы…

Катастрофа изменила также коннотации слова «дым». Воспитанному на русской культуре человеку памятно державинское «Отечества и дым нам сладок и приятен», повторенное у А. С. Грибоедова как «И дым отечества нам сладок и приятен». Полагают, что «первый поэт, почувствовавший сладость в отечественном дыме, был Гомер», отзвук стихов которого находят у Овидия и, наконец, в латинской поговорке «Dulcis fumus patriae», то есть «Сладок дым отечества»[3]. Но после лагерей уничтожения сладостное воспоминание о дыме домашнего очага омрачено мыслью о дыме, поднимающемся над трубами крематория и имеющем сладковатый трупный запах. Для иллюстрации новой семантики древнего образа процитирую несколько строк из страшного стихотворения Нелли Закс, оставшегося вне этой книги:

О печные трубы
Над жилищами смерти, хитроумно изобретенными!
Когда тело Израиля шло дымом
Сквозь воздух,
Вместо трубочиста звезда приняла его
И почернела[4].

Как непохожи эти почерневшие от копоти звезды на ясные ночные светила ахматовской поминальной строки: «Все души милых на высоких звездах» (1944)!

В стихах и прозе о Катастрофе к дыму крематориев примешиваются клубы дыма, стелющиеся вдогонку за паровозами. Этот новый, зловещий дым проходит лейтмотивом сквозь многие произведения: он окутал пейзаж в стихах Яоза-Кеста, он стал новой формой существования убитых и сожженных, как сказано явно: «И я… поднялся легко, без стесненья, синий… Дым к всемогущему дыму / без образа и без тела» (Д. Пагис), «под облаками, одно из которых принадлежит ей, маленькой Рут, поскольку поднялось дымком от ее сожженного тела…» (И. Амихай), и закамуфлированно:

Не вздумайте бежать вместе с искрами
из трубы паровоза:
вы человек и сидите в вагоне.

(Д. Пагис)

или так:

у раввина дочки умницы у раввина дочки красавицы

очень умны очень хороши их втащили за косы

прямо в небо без крыльев без волос и без мяса на костях

Этот последний пример взят из поэтического цикла Александра Розенфельда, а выделенные мною слова — не что иное, как перифрастическое описание дыма.