Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе

Документ о Катастрофе идет к читающему напрямик, и читатель зачастую норовит отскочить в сторону, словно от несущегося навстречу автомобиля. Художественный текст петляет, прячет факт за придумками, мифами, вешает завесы, за которыми, по молчаливому соглашению с читателем, скрывается «нечто» из опечатанного вагона, то страшное «нечто», о котором читатель осведомлен из другого источника. Эти иносказания иногда настолько прихотливы и субъективны, что расшифровка их требует немалого интеллектуального усилия. Невольно хочется вспомнить слова еврейского поэта Хаима Нахмана Бялика (1873–1934), написанные еще в годы Первой мировой войны:

«Ведь ясно, что язык во всех его сочетаниях совершенно не вводит нас во внутренний мир, в абсолютную сущность вещей, но, наоборот, он сам заграждает нам путь к ним. Вне ограды языка, за его завесой, дух человека, обнаженный от своей словесной оболочки, вечно блуждает и мятется. Нет речения и слов, но есть вечное блуждание, вечное „что“, застывшее на устах… Если все же человек достиг дара речи и находит в нем успокоение, это вытекает из великого страха остаться на мгновение наедине, лицом к лицу, с мрачным хаосом…»[1]

Мрачный хаос Катастрофы изменил смысловые очертания некоторых слов. Известно, что в конце XIX и еще в начале XX века культурное сознание трансформировало огнедышащий паровоз в кровожадное чудище, несущее гибель индивидууму, как, например, в «Анне Карениной» (1877) у Л. Толстого или у Блока: «Под насыпью, во рву некошенном…» («На железной дороге», 1910). А после Второй мировой войны культурное зрение выхватывает из длинного тела поезда не паровоз, а прежде всего вагоны, пассивность которых наводит ужас именно своей неумолимой исполнительностью: везти, везти, везти неисчислимый живой груз на муки и на бойню. И даже само железнодорожное полотно теперь пробуждает не только романтически-мечтательные настроения о дальних путешествиях и вольных просторах, но и страшную мысль о бесконечной веренице поездов, увозящих евреев в смерть. Оттого образ вагонов и рельсов — соучастников нацистских преступлений — столь настойчиво возникает в стихотворениях разных и разноязычных авторов.

Прожорливыми, ненасытными чудищами предстают они в идишской поэме Ицхака Каценельсона (1885–1944) «Сказание об истребленном еврейском народе», которая пережила войну в бутылке, закопанной под деревом в концентрационном лагере Виттель во Франции, и впервые была опубликована в конце 1945 года в Париже. Ицхак Каценельсон жил в Лодзи, с 12 лет писал стихи и пьесы, в которых отразились его жизнелюбие, чувство юмора и склонность к игре. Вместе с отцом он организовал там еврейский садик, начальную школу и гимназию, где, беседуя с детьми на идише, обучал их ивриту. «8 сентября 1939 года фашисты заняли Лодзь, и ивритская гимназия прекратила свое существование. Ицхаку удалось бежать в Варшаву, где в январе 1940 года к нему присоединились жена и трое сыновей. Варшавское гетто и подпольные гимназия и лицей, где по ночам учительствовал Ицхак Каценельсон; депортации из гетто в лагеря уничтожения; гибель жены и двух младших мальчиков; участие в легендарном восстании и удачный побег с фальшивыми документами. И снова в руках фашистов, на этот раз во Франции; лагерь, эшелон, вывозящий евреев в Польшу, а в мае 1944 — газовые камеры Освенцима»[2].

Пришельцем, пробуждающим память живого зеленого ландшафта, предстает вагон в поэтическом цикле «Пейзаж в дыму» ивритского поэта Итамара Яоза-Кеста:

Вагон.
Пейзаж в смятении. Свою тетрадь
листает в страхе: лес, туннели, плёс.
(Что память? Время + пространство).

И еще:

…дорог тянулась пятерня
туда,
    где власть огня,
        воспоминаний дым.