Опасный менуэт

— Да это же наша проказница Виже-Лебрен!

Дама, сидевшая рядом с Хемницером, не без ехидства заметила:

— Это же Элизабет! Вы ее не узнали?

Хемницер повернулся к даме с нарумяненными щеками ответить. Она же кокетливо смотрела на него и — верить или нет? — протягивала ему цветок.

— Я слышала, что вы из России? Это очень интересно, говорят, там живут добрые люди, это правда? Я — Кессель… Моя роза — знак поклонения вашей стране.

Иван Иванович склонил голову, взял неосторожно розу и почувствовал, как глубоко вонзились шипы. Однако сохранил любезность, вида не показал.

Танцорка остановилась, сорвала маску и заразительно рассмеялась.

— Пьем память нашего Франциска! Во Франции короли всегда любили художников, музыкантов! Людовик XVI, Мария-Антуанетта — их здоровье!

— Но Франциск слыл отчаянным воякой и большим любителем женщин! Это вас не смущает, Элизабет? — спросил кто-то.

— Ничуть! Таковы французы! Потому я чаще смотрю на мужчин других стран, да, да!

Все с нею чокались, пили шампанское.

Соседка Хемницера не умолкала, она старалась очаровать мужчину, но Хемницер не мог понять ее козней-замыслов.

— Ей доверяют писать портрет королевы! А ей всего 25 лет!.. — шептала она. — Учтите, русский гость, французы делают одно, а думают о другом.

Хемницер слушал соседку, а Львов тем временем изучал лицо танцовщицы. Тонкие черты, милый вздернутый носик, изящество во всем — настоящее французское очарование и та живость, которая есть зеркальное отображение того, что происходит вокруг. Серо-голубые глаза сверкали, в смехе открывались жемчужные зубы, румянец покрывал ланиты.

Неведомая русским Элизабет взяла со стола лежавшие там цветы и стала бросать их в публику, вызывая общий восторг. "Хорошенькая, однако не красавица, до Машеньки Дьяковой ей далеко", — думал Львов.

Львов заметил, эта юная женщина здесь всем своя. Вот она подошла к известнейшему художнику Грёзу, поцеловала его в щеку.

— Мой дорогой учитель! Не пора ли начать обсуждение выставки?

Из-за стола поднялся человек в зеленом камзоле, панталонах цвета беж, в белых чулках, старомодном парике и призвал:

— Начинаем обсуждение выставки! Высказывайтесь, господа!

Заговорили о современной живописи, о картинах Шардена, Грёза, о начинавшем свой путь Давиде, Виже-Лебрен. Она была так хороша и так молода, что ни один критик не осмелился бы говорить об отсутствии мастерства, о профессиональных небрежностях. Но главный спор разгорелся вокруг Жана Батиста Грёза и Жозеф-Мари Вьена. Оба они почитали философов Просвещения и в то же время имели разные, даже противоположные взгляды на современное искусство.

Жозеф Вьен из философов ценил Дени Дидро, тот тоже был высокого мнения о живописце, даже посвятил исследование его картине "Марс и Венера", а когда встретился с Екатериной II, то настойчиво советовал ей купить "Минерву" и "Анакреона" любимого художника — Вьена.

Грёз поклонялся Руссо, разделял его взгляды на необходимую близость людей к природе, естественный образ жизни, а своими картинами пытался осмыслить, что такое хорошо, а что есть дурно. Предметом его восхищения были женские и детские головки. Однажды написал очаровательную головку маленького графа Строганова, Попо. (Читатель, запомните это имя. Вам еще предстоит с ним повстречаться в жаркие парижские дни.)

Проповедник морали, Грёз не выносил чересчур фривольных сцен ни в живописи, ни в жизни. Между тем галантные, откровенные, фривольные сценки, запечатленные в масле, то и дело демонстрировались на выставках. Вот и критик в зеленом камзоле яростно набросился на картинки, в которых дамы красовались с поднятыми юбками, в распахнутых капотах, а мужчины держали руки на обнаженных женских "тайностях", да и постельных откровенных сцен было достаточно. Французское общество второй половины XVIII века, в канун Великой революции 1789 года, считало, что возможно все, что не запрещено. В историю нравов это время вошло как падение нравственности, но влияние французских нравов не имело границ и, как мы знаем, захватило и Россию.

— Смотрите, — возмущался человек в зеленом камзоле, — художники словно только и ждут, чтобы подсмотреть за купающейся в бассейне дамой или встающей с постели. Как смеют они писать лежащую в королевской постели фаворитку короля Людовика XV? Что, они видели ее? Позировала она? Иное — мадам Виже-Лебрен, она рисует нашу молодую Марию-Антуанетту во всей ее целомудренности!

— Кто может знать о целомудренности королевы? Сомнительно, — заметил кто-то, в зале легкомысленно засмеялись.

— Не сметь болтать о королеве! — вскричала Виже-Лебрен. — Мы все должны служить нашей королеве!

— Я продолжаю! — Человек в зеленом камзоле, хромая, подошел к столу, извлек из папки рисунки. — Взгляните на это безобразие! Они рисуют сокровенные мягкие женские места. Это карикатура? Как смотрят парижане на знаменитый монгольфьер!.. Indecent! Это непристойно.