Он уже идет

На этом сон кончился. Было совершенно понятно: Небеса решили передать мне бразды правления. Но царь живым не уходит с трона, а это значит, что дни отца сочтены и об этом предупреждают во сне.

Я еще долго сидел на лавке, сотрясаемый дрожью. Прежде всего, чтобы предотвратить воплощение сна, я принял на себя пост до конца дня. Когда сердце немного успокоилось, голова принялась искать выход из положения, и тут, с Божьей помощью, мне пришла мысль.

Да, пока жив, царь не освобождает место наследнику. Но если его предполагаемый наследник уже стал царем в другом царстве? В таком случае не для кого освобождать трон, и царь вынужден продолжить правление.

Я решил поссориться с отцом, разойдясь в трактовке одного из законов, и на этом основании уехать из Любачува. Хвала Создателю, заповеди, которыми Он нас освятил, обширны и многочисленны, и возможность оспорить мнение отца открылась тем же утром.

Как только я объявил о своем решении отделиться и создать свою общину, с Небес мне открыли, что приговор изменен и отец продолжит сидеть на троне в Любачуве.

– Но почему ты отказался прийти к отцу, когда тот позвал тебя вместе позавтракать? – удивился шамес.

– Потому что я принял на себя поститься до конца дня, – объяснил ребе Арье-Лейб.

И только тогда, задним числом, Бейниш сообразил, что имел в виду раввин Гершон-Шауль, краса и гордость Любачува, шепнув ему на ухо:

– Чем я заслужил такого святого сына?

Глава десятая Любовь демона

Осень в том году выдалась необычно ранней. Но, словно желая восполнить украденное лето, дни стояли сухие и теплые. Небо над Галицией которую неделю не менялось – яркое и прозрачное, будто перед Швуес. И только разносимые мягким ветерком серебряные ворсинки паутины напоминали: вот-вот осенние праздники.

Получив письмо от отца, Айзик не сразу решился его распечатать. Еще бы, разве каждый день в Курув приходят письма со Святой земли?! Конверт из толстой красновато-коричневой бумаги украшали десяток печатей и марок. Австрийская почта доставила его из Иерусалима в Стамбул, оттуда в Берлин, потом в Вену, из нее в Варшаву, а уж из Варшавы в Курув. Четыре месяца гулял по миру конверт, от времени и от странствий потемнев до цвета старой меди.

Или так казалось Айзику, ведь трава на речных склонах и листва деревьев вокруг Курува из-за сухости вместо привычной для осени ярко-желтой окраски тоже приобрели красноватый оттенок. Дом, в котором жил Айзик, стоял на пригорке. Его с женой комната была в мезонине, откуда распахивался завораживающий вид на окрестные поля и рощи. Этой осенью Айзик часто задерживался у окна, наблюдая, как ветер ворошит и собирает в кучи красные листья.

Вскрыть письмо он решился только вместе с женой. Шел второй год их совместной жизни, и Айзику еще было приятно все делать вместе. Да и кроме того, сердце подсказывало: что-то нехорошо, что-то не так.

Увы, предчувствие не обмануло. Неровным старческим почерком отец сообщал, что его средний сын, старший брат Айзика, уехавший вместе с ним в Иерусалим, внезапно умер от лихорадки.

– Я остался один, – писал отец. – Не знаю, когда Всевышний позовет меня к себе, но видимо, уже скоро. Поэтому я прошу, чтобы ты, мой младший и любимый сын, приехал сюда вместе с женой. Я хочу, чтобы вы были последними, кого я увижу, чтобы ты проводил меня в последний путь и одиннадцать месяцев говорил по мне кадиш на Святой земле. Это моя последняя просьба.

Шейна слушала мужа, горестно уронив руки на колени. Она успела привязаться к Айзику, хоть курувские кумушки утверждали, будто они не пара. Но какие могли быть к ней претензии? Шейна, дочь реб Гейче, владельца винокуренного заводика, вышла за Айзика, младшего сына зажиточного торговца Фишла, потому что так решили родители.

Фишл начинал разносчиком, таскался с коробом за спиной по деревням, продавая крестьянам всякую мелочовку. Еле хватало справить субботу, семья-то, нивроку, выдалась немалая: четверо сыновей. Потихоньку встал на ноги, открыл магазинчик, потом ларек на ярмарочной площади, затем стал торговать зерном и лесом.

У каждого человека есть сокровенная мечта, которой он греет свое сердце, сняв носки и улегшись в постель. Праведники думают о том, как лучше выполнить волю Творца, мудрецы продолжают перебирать Учение. Сластолюбцы мечтают о женщинах, скряги – о богатстве, злодеи – о власти и славе. Чем выше человек, тем утонченнее и чище его мечты, а чем ниже, тем в более глубокую пропасть погружается он, смежив веки.

Ведь сказали наши мудрецы: размышление о грехе хуже самого греха. Кажущееся сладким на деле часто оказывается безвкусным, если не горьким. И останавливается человек на самом краю бездны, и возвращается обратно. Но в мечтах… в мечтах мы способны рухнуть в самую пучину, воображая, будто она тепла и уютна, как супружеская постель.

Мечтой Фишла, его неизбывной страстью, его сокровенным желанием был переезд в Иерусалим. Он хотел встречать восход солнца у подножия Храмовой горы, ходить там, где ходили пророки и цари Израилевы, молиться у Западной Стены, каждый день дышать воздухом Святой земли.