Он летает под аплодисменты

В седьмом часу у входа в театр начали сгущаться дорогие авто. Заструились женские голоса. Затанцевал смех. Потек шелк с округлых атласных плеч. Защелкали фотоаппаратами газетчики. Вспышки магния… Блеск драгоценностей… Всплески огней на пирсе… Прозрачный профиль Иды Верде растворялся в розовых сумерках. Николай Баталов демонстрировал репортерам белоснежную улыбку. Иван Мозжухин остановился, перегородив проход к театру и, сощурив презрительные серые глаза, с несколько брезгливым видом раскуривал сигару. Звезды «Нового Парадиза» съезжались на спектакль, точно на светский раут. Золотой поток вливался в двери театра. Воздух, словно по-осеннему влажный, благоухал французскими ароматами и отдавал терпким духом гаванских сигар. Вслед за звездами и первыми лицами города двинулась публика попроще – мелкое дворянство, купечество и чиновничество. В воздухе порхало иноземное словечко «мюзикл».

– Это всего лишь американская оперетка, не более того, – пропело бархатное контральто.

– А наши во всем подражают иностранцам, – хохотнул тенорок.

– И ничего хорошего обычно не выходит, – подхватило контральто.

– Да что вы, господа! Песенки да танцы – это же типичный водевиль. Их у нас на театре сто лет как играют, – прогудел гулкий бас.

Большое театральное фойе было уставлено стеклянными витринами, в которых красовались старинные куклы, собранные стараниями Алексея Никитича по музеям губернии. У одной стены стояли ширмы, за которыми паясничал тряпичный Петрушка. Напротив за точно такими же ширмами его итальянский братец Арлекин дубасил плачущего Пьеро.

– Забавно, – заметила, проплывая мимо, томная Ида Верде. – Театр в театре – это похоже на матрешку.

– Да, милая. Так же забавно, как фильма в фильме, – отозвался ее супруг режиссер Алексей Лозинский, любуясь собственным отражением в стеклянной поверхности витрины.

И они прошли в малое фойе, где по паркету меж гостей разгуливали гигантские марионетки, ведомые за ниточки людьми в черной одежде.

Ровно в семь зазвенели хрустальные колокольчики, двери распахнулись, и публика хлынула в зал. Басби сидел в директорской ложе, полускрытый портьерой. За ним прятался Юрий Карлович, державшийся, точно за спасательный круг, за бутылку коньяка. Композитор – бледный юноша, консерваторский гений, которого все звали просто Дусей, сочинивший на удивление вселенькую и мелодичную музыку, – примостился в углу на стуле, от волнения согнувшись пополам и уткнув лицо в колени. Свет начал медленно гаснуть. Послышались звуки увертюры, и Басби, подавшись вперед, принялся вглядываться в лица зрителей, сидящих в партере. Равнодушные, отчасти скучающие и снисходительные поначалу – «Это же несерьезно, крошка! Глупые песенки! К тому же совершенно детская история!» – лица эти по мере того, как разворачивалась история куклы, смягчались, разглаживались, приобретая почти детское выражение. В них неожиданно проступали наивность и желание верить в сказку. Басби перевел взгляд на сцену, где танец маленьких поросят (смех и аплодисменты в зале) сменился вальсом пернатых. Пошел снег из воздушных перышек. «Какая прелесть!» – послышался из партера чей-то голос.

Представление, очевидно, зачаровало публику. Басби с облегчением вздохнул. Он смотрел на своих девочек, машинально отбивая такт по шелковому барьеру ложи, отмечал про себя мелкие огрехи или удачи танцев и думал: «Молодцы! Ай, молодцы!» Его уроки не прошли даром. Кроме техничности и вышколенности его ученицы демонстрировали залу веселый восторженный кураж, вводя зрителей в почти экстатическое состояние. Сотни ног притоптывали под сиденьями кресел. Сотни голов кивали в такт музыке. Сотни пальцев отбивали ритм о подлокотники кресел. Басби и не заметил, как сам стал покачиваться и притоптывать об пол каблуком. Все в нем танцевало. Он больше не был ни режиссером, ни танцмейстером, ни мучителем молоденьких девиц. Он был зрителем, но хотел бы быть там, на сцене. Танцевать вместе со всеми.