Он говорит

А власть… Была у меня власть – минут пятнадцать была, в восемьдесят первом, на горной дороге. Кинули нас на разминирование, там ещё мин-то не было нормальных, это потом “итальянки” пошли, жёлтые такие, ребристые. Они из пластика были, хрен их определишь миноискателем. А тогда самоделки были в основном, а они не то, что у нас, у них самих в руках рвались. Послал я одного сержанта вперёд и чувствую – ссыт. Ну кому помирать хочется? Никому, и мне тоже. Только он – сержант, а я лейтенант. У меня власть была, а у него нет.

А потом плюнул и пошёл за ним.

Потому что я всё-таки училище закончил, а он – с грехом пополам шесть месяцев учебки.

Дрянь эта власть, вот что. Никогда у меня потом её не было, а я и не жалею».

Он говорит: «Вот тут начали говорить про дохлых котят, так я расскажу своё. Дело это давнее, да забыть его нельзя. Я в молодости был крепкий, как говорят, имел силёнку, на автобазе работал. Ну там веселье кипело, хмельное рекой текло, да и веселились мы с друзьями немеряно. Но грянули новые времена, всё переменилось. А дружок у меня набольший – еврей. Им, евреям, эти новые времена, тревожны, и я их понимаю.

Не поймёшь ведь, чем кончится, станешь ли каким абрамовичем, а погромы завсегда будут.

Ну и решил он ехать.

Нормальное, я считаю, решение.

Но тут он приходит ко мне и говорит:

– Знаешь, среди моих друзей ты один такой. К тебе обращаюсь я, прям как Сталин к братьям и сёстрам. Беда у нас.

Выясняется, что муж его будущей жены, вестимо, тоже еврей, не даёт развода. То есть, не то, что не даёт, а ему наш гуманный советский суд даёт месяц за месяцем размышлений на то, чтобы хрупкую советскую семью обратно склеить, а у этих-то уже билеты куплены.

– И что я-то должен? – спрашиваю я хмуро.

– А мы с тобой его побьём!

– И как это ты себе видишь?

– А вот, – говорит, мы его встретим у подъезда, – ты дашь ему в морду, а тут уж я вступлю.

И такая тоска меня, знаете, взяла: ну, я-то знаю, человек хороший, что ж за такого не подраться, у нас на автобазе кого хошь и за меньшее монтировкой уделают.

Но как-то неловко в этаком погроме участвовать. Да и непонятно, есть ли толк в нём – в нормальном человеке от такого сговорчивости-то поубавится.

И, к тому же, как-то стало мне обидно от такого предложения: что это я один такой? Разве для такого я только годен? Но сомнения в себе подавил, а от него ни слуху, ни духу. Наконец, сам ему позвонил, а он радостный такой: оказалось, что его жена, мудрая женщина, тихо сходила к судье, разъяснила положение, и безо всякого мордобоя гуманный советский суд всё устроил.

Я это качество в еврейских жёнах давно заметил, и сам потом на такой женился.

Удивительно другое – в тот же день, что я их проводил, я познакомился с тем самым недобитым. И оказался ничего мужик! Мы даже подружились, и вместе в баню ходили.

Тот не горевал особо, а женился, прошло много лет, и вдруг он мне звонит:

– Знаешь, среди моих друзей ты один такой. К тебе обращаюсь я, прям как Сталин к братьям и сёстрам. Беда у меня.

И тут меня память в прошлое вернула, и аж дыханье перехватило, а ведь прошло лет без малого двадцать.

Оказывается, у него с женой драма. Та ненавидит старого кота, что к его матери прибился и долгую жизнь прожил, а вот теперь помирать собрался. Я этого кота сам видел, и то правда – не жилец. Шерсть клоками сходит, и лапы подгибаются.

Но молодая жена отчего-то решила, что она от того кота заразится страшными болезнями, и вовсе решила из дома уйти. Я, подозревал, однако, что дело тут не только в коте, но виду не подал.

– И вот, – заключает он – ты этого кота убьёшь.

– То есть, как убью? – опешил я.

– А вот так. Ты, – говорит, – его того-с, а маме мы скажем, что Васенька ушёл гулять и не вернулся.

И опять меня тоска взяла: ну, он-то человек хороший, да и кот, по всему видно, мучается, но обратно неловко в смертоубийстве участвовать.

И, опять же, как-то стало мне обидно от такого предложения: что это он меня из всех своих друзей для этого выбрал? Разве для такого я только годен? Нет ли тут чего национального? Стереотипов каких-нибудь? И обидно, конечно, и за кота этого несчастного – ему бы как намекнуть, что нужно из дома бежать и тихо отойти где-нибудь у рыбных отходов ресторана “Якорь”, ан нет, он животное бессловесное – не выйдет.

Прошла неделя, а товарищ мой пропал.

Позвонил ему, а он мне и говорит: помер кот. Своей смертью и прилюдно. Никаких, мол, ни к кому претензий, извини за беспокойство.

Вот я и говорю: трудно среди евреев русскому человеку жить.

Но интересно, конечно».

Он говорит: «Знаете, давным-давно, когда милиция была полицией, мне рассказали про одного милиционера, что работал в московском метрополитене и делился со всем миром историями со своей службы. Ну, благодаря международной сети Интернет делился.

Однажды он поведал о чуде – так прямо и писал он в международной сети: “На одной из соседних станций произошло чудо. Так сказать, задержанный ответил за все свои угрозы, то есть, почувствовал их на себе”.