Олег. Путь к себе

«Умирает!», – стукнуло в сердце. Оно встрепенулось и заколотилось. Мне вдруг отчаянно захотелось уйти из этого дома, чтобы горе не коснулось и меня, моей более-менее устоявшейся жизни. «Я-то причём? Не знаю ни Глафиру, ни дочку её. Мне-то зачем здесь?».

Распахнулись тканевые занавески и на кухню вошла маленькая кругленькая женщина. Она глянула на нас ласковыми заплаканными глазами и, поправляя белый платочек, заторопилась.

– Простите, родненькие, не встретила вас как следует. Сейчас я вас чаем напою. Может, покушать собрать, с дороги-то? Притомились чай? – Она захлопотала, накрывая на стол.

– Спасибо, Глаш, сама-то как?

Она ничего не ответила, только махнула рукой и утёрла кончиком платка глаза.

– Доктор-то что говорит?

– Ой, родненькие, а что доктор? Ничего не говорит. Ругается.

– О, как! Это почему же? – удивился Герасим.

– Говорит, что заставь дурака Богу молится, он и лоб расшибёт.

– Это он про Аньку что ли? – нахмурился Герасим.

– Да какое, про Анечку, – Глаша зашептала, поглядывая на дверь, – ругает монастырские порядки.

– Это как так?! – крякнул Герасим.

– Да говорит, что очень строги, не делают скидку на состояние здоровья прихожан. А Аня моя, ты ж знаешь, какая приверженная. Все старается делать как по писанному: и поститься, и наказы исполнять. Нельзя ей было в тот день в старые склепы-то. Плохо она себя чувствовала. А день поминовения усопших наступил, вот и надо было в старых склепах свечи зажечь и помолиться. Отец Фивий распорядился, чтоб и ребятишек с монахами-то отправили. А там, родненькие мои, сами знаете, осторожно надо. Особливо, когда по мосткам спускаешься на нижний ярус. Шаткие они, да и перила уже прогнили. У Анечки вот головка и закружилась. Облокотилась о перила, а они не выдержали. Она и с этих мостков…, а сверху-то обсыпалось…, – плечи Глаши затряслись, она уткнулась лицом в платок.

– А ты куда смотрела?! Не надо было пускать, коли болеет. И вообще, что за дурь детишек туда загонять!

– Тише, тише, ради Бога! – испугалась Глаша, – Чайку вот откушай.

Герасим поджал губы и отвернулся.

– Та, что я-то? – продолжала Глаша, ставя на стол из буфета баранки, – я на работе все время. Муж тоже: и звонарём, и в мастерских. А Анечка в храме. Так разве плохо в храме-то? Я ей наказывала, если плохо почувствуешь или слабость дома останься, полежи, доктору позвони, а она: «Отец Фивий говорит, что молитва от всех болезней помогает, главное верить всей душой надо». Глаша села к столу: – Вот отец Фивий сам пришёл соборовать, молитвы почитать. Может и полегчает ангелочку моему, – она стёрла со щеки катившуюся слезу.

– А доктор здесь? – решился спросить я.

– Та, здесь, где ж ему быть.

– А с ним поговорить можно? У меня есть хорошие знакомые врачи, я бы мог координаты дать, для консультации, может, помогут чем.

– Батюшка, родимый! Так вы поговорите, поговорите с доктором-то. Хотите я его сейчас позову?

– Удобно ли отрывать? Может мне к нему пройти?

– А погодьте, я спрошу! Попейте чайку пока, вот, горяченького. Я и пирогов напекла. Дух-то теста всю нечисть из дома прогоняет. Ещё жаркие, – она кинулась к печи, открыла заслонку и вытащила противень. Сладко запахло сдобой. Ловко переложила пироги на большое круглое блюдо и поставила в центр стола.

– А хотите бараночку? Свежие с маком, – она придвинула ко мне поближе баранки, – вы как любите?

– Спасибо, не беспокойтесь, – смутился я.

Глаша ушла спросить у доктора, а мы остались на кухне. Кусок в горло не лез.

Нас всех позвали минут через пятнадцать в детскую. Проститься. Желания идти к незнакомой умирающей девочке у меня не было. Я не сталкивался до той поры со смертью, и не спешил с нею встречаться. Остановился в дверях, не торопясь войти.

Кто-то тронул меня за плечо, и я обернулся. Рядом стоял совершенно лысый, голубоглазый мужчина. Он был не на много старше и чуть выше меня ростом, но широкоплечий и крепкого сложения. «Видимо любитель занятий спортом», – мелькнула мысль.

– Вот доктор наш! – выглянула из-за его спины Глаша.

Мужчина протянул мне руку:

– Харитон.

– Олег, – я ответил на рукопожатие.

– Вы хотели со мной поговорить? Давайте пройдём в зал.

Я последовал за ним. Здесь никого не было и царил полумрак. Харитон повернулся ко мне и с интересом рассматривал. Я почувствовал себя неловко под его взглядом.

– Так вот вы какой, учёный пострадавший от любви, – вдруг чуть насмешливо произнёс он.

Я вспыхнул, но промолчал.

– Не сердитесь, у нас тут все по-доброму о вас отзываются. Понимающе. Я ведь тоже, знаете ли, из ссыльных.

– Да? – с интересом откликнулся я. – И что же вам разрешено, так свободно везде ходить? Хотя, что это я, вы же доктор, у постели больного.

Харитон кивнул.

– Да, но не только это, а скорее то, что срок моей ссылки вот уже десять лет, как завершён.

– Как! И вы остались?! – не удержался от восклицания я, – добровольно?

– Конечно, добровольно, – улыбнулся Харитон, – а что вас удивляет? Я же тоже учёный. Врачевание – исключительно занятие для хлеба насущного, но у меня здесь есть отличная лаборатория и никаких преград для исследований.

– А чем вы занимаетесь, позвольте узнать?